Бог так жалел? Почему столько раз отводил от него пулю? Почему спасал от передоза? От СПИДа? От тюрьмы?
И добрый дед Ионос, и ангелы, и великие художники Возрождения, и мама, и Лев, и монах Дамиан, – все смотрели на него. И совращенные им женщины, и ограбленные им и избитые люди, и их дети, и жены, и Христос – обступив кругом, смотрели на него, стоявшего на коленях, с низко опущенной головой...
Да, многое менялось в жизни Гурия, в том числе и... Мариам. Все в ней теперь было исполнено женской нежности. Ее лицо, ранее казавшееся ему простоватым, лишенным утонченности, часто строгим, незаметно преобразилось. Ее темные глаза, искривленный нос, мягко закругленный подбородок – каждая черточка теперь была напоена негой. Ее глубокие темные глаза звали, манили, завораживали. Гурия все сильнее волновал оливковый оттенок ее кожи.
Мариам была трогательно прекрасна, когда, встав на цыпочки, зажигала лампады. Он не сводил с нее глаз, когда она, босая, двигалась по своей келье или трапезной, где готовила еду и убирала. Он не мог отвести от нее взгляда, когда она, став на колени, кормила ящериц. Широкое, свободного покроя платье не скрывало ее прелестных форм.
Он видел, что и Мариам ждет от него чего-то, волнуется без явной причины; что во время писания иконы она проводит с ним времени куда больше, чем с другими своими учениками; старается сделать так, чтобы он оставался в ее келье подольше и не уходил.
ххх
Как-то раз, в августе, Мариам неожиданно попросила его свозить ее к океану – она соскучилась по волнам, ветру, песку.
Гурий выбрал один дальний пляж, такой, как просила Мариам: чтобы вокруг поменьше людей и – ни шума, ни барбекю.
Когда они приехали, на берегу оставалось лишь несколько человек, да и те, по всей видимости, собирались уходить. За годы жизни в Нью-Йорке Гурий успел полюбить тот берег залива, где, в силу удаленности от города, было всегда малолюдно.
Мариам сняла туфли и теперь ступала по песку босиком. Несла в одной руке туфли, в другой – букетик собранных цветов. Несколько раз поднесла их к лицу. Неожиданно остановилась:
– У нас возле дома когда-то росли цветы. Они пахли точно так же, как эти... – и, вздохнув, пошла вперед.
Солнце медленно спускалось к горизонту. Над водой в поисках поживы летали редкие чайки и альбатросы, но большинство птиц уже грелись в теплых песочных ямках.
Йодистый запах щекотал ноздри Гурия, ветер трепал его длинные волосы. Сидя на песке, он смотрел на Мариам: она, слегка приподняв подол длинного светло-серого платья, приблизилась к воде. Взяла камешек и бросила в воду. К ней слетелись чайки, видимо, ожидая, что сейчас их покормят.
Гурий пересыпал песок из руки в руку, глядя на Мариам.
Вот она, откинув назад прядь волос, побежала по воде вдоль берега, больше не заботясь, что намочит платье. Наклонившись, подняла краба и бережно отнесла его обратно на глубину. И чайки за нею летят, глупые, ждут, что она кинет им чего-нибудь на поживу, того же краба.
Затем она взобралась на камни волнореза и, протянув рукик заходящему солнцу, на миг застыла. И так хорошо, наверное, ее ногам от холодных камней. Чайки над нею, кружат и так кричат, что даже до него, до берега, доносятся их крики.
– Ах, какая сильная картина! – Пальцы Гурия сами задвигались, очерчивая рамку. Он поднял руку и, прищурившись, мысленно заключил фигуру стоявшей на волнорезе Мариам в пространство между своим согнутым большим и указательным пальцем. – Обязательно напишу ее. – Затем, поднявшись и отряхнув джинсы, направился к ней.
Уже смеркалось. Багровый пылающий краешек солнца готовился исчезнуть за горизонтом.
Мариам теперь стояла по щиколотку в воде, бросала туда камешки.
– Хороший вечер, – сказал он, остановившись у нее за спиной.
– Да, чудесный, – она резко повернулась к нему лицом.
Гурий не успел заметить, как случилось, что в него полетели брызги. Мариам, засмеявшись, снова плеснула в него водой.
– Ах, так! – воскликнул он. Войдя в воду по колени, зачерпнул пригоршню воды и тоже брызнул в нее.
Они стали бешено обливать друг друга водой, сопровождая это ребяческое занятие криками и хохотом.
…Мариам прижалась к нему. Гурий крепко обнял ее, стал целовать в мокрое, соленое лицо, в шею.
– Люби меня, целуй! И здесь целуй, и здесь… Раббах-дивар-ранам…
………………………………………………………………………….
Они сидели на теплом песке, на ночном безлюдном пляже. На их голые плечи были наброшены строительные спецовки, которые Гурий принес из своей припаркованной неподалеку машины. Сквозь монотонный гул прибоя порой прорывалось щебетание птиц.
– Я на всю жизнь запомню тот день, когда ты стоял у мольберта с карандашом в руке и рисовал льва. Помнишь?
– Да.
– О, это было для меня настоящим чудом. Я тогда поняла, что люблю тебя. Слава Бох, я тибья люплю, – повторила она на ломаном русском. Затем осторожно прикоснулась к его волосам, провела рукой по его бороде, словно желая убедиться, что это не сон.
Потом она легла на песок, вытянувшись и подняв руки к ночному небу:
– Знаешь, когда-то в детстве я часто представляла себя, заблудившейся в пустыне. Ложилась дома на пол, закрывала глаза и представляла, что вижу вокруг змей, львов, орлов.
Слушая ее, Гурий взял ее стопу, бережно стряхнул с нее песчинки и стал разминать ее пальцы.
– А еще я хочу, чтобы ты меня рисовал. Только меня одну и никого больше. Обещаешь?
– Да.
– Я буду и твоей верной женой, и твоей натурщицей. Ни одна женщина на земле не сможет быть для тебя лучшей натурщицей, чем я. Слышишь? Твои картины будут выставляться в самых престижных галереях. Ты мне веришь?
– Да, верю.
Он поднес ее стопу к своему лицу и стал целовать кончики ее пальцев.
– Когда-нибудь ты напишешь картину, как я стояла на волнорезе и как кормила чаек. Ты же понял, что я тебе позирую, правда?
Высвободив свою ногу из его рук, Мариам села. Вдруг оттолкнулась руками от песка и поднялась. Стала перед Гурием, сбросив с себя спецовку, оставшись совершенно обнаженной.
Напевая какую-то восточную мелодию, она стала ходить перед ним, выразительно виляя бедрами и щелкая
