Рита Зюссфельд замечает, что сигарета начинает дрожать у нее в руке; она быстро перекладывает ее в другую руку, но дрожь не унимается.
— Хорошо, Марет, действительно я хотела ему помочь, признаюсь в этом. Мы обе знаем, что ему нужно в его положении, ты сама это сказала: признание со стороны, одобрение. И я добыла ему признание, но только вот не учла его подозрительности. В этом я должна себя упрекнуть.
— Не только в этом, Рита. Теперь ты, надеюсь, поняла, что можно натворить необдуманным сочувствием.
— Ты с ним говорила? — спрашивает Рита.
— Он позвонил по телефону, — отвечает сестра, — он спросил тебя, но ты еще не вернулась. Он оставил здесь все, что получил твоими стараниями, — чек, диплом, проклятую премию. Да, именно благодаря тебе он узнал, чего он стоит: иждивенец, которого содержат из милосердия, конченый человек, получивший премию только из-за своей болезни.
Немой протест Риты Зюссфельд — она, будто защищаясь, в гневе вздымает руки, но потом медленно опускает их; неясно, поймет ли Марет смысл ее слов.
— Но это и вправду была, на мой взгляд, лучшая работа. Никогда в жизни я не выступила бы за Хайпо, если бы не была так убеждена в том, что его исследование неизмеримо выше других. Ты мне веришь, Марет?
Ни одна вещь, которой пользовался Хайно, не кладется как попало назад в ящики и на полки, даже пресс-папье из стекла и латуни бережно расставляются по старым местам. Похоже, Марет легче обвинять сестру, не глядя на нее, когда она приводит все в порядок; сказанные фразы звучат холоднее и неумолимее, словно давным-давно обдуманные. Вот основные обороты ее обвинения: этим ты… теперь для тебя… остается только признать, что…
И тогда Рита тихо спрашивает, куда он уехал или куда собирался уехать, а сестра отвечает неопределенно: ясно только, что это навсегда. Рита предлагает позвонить в Ганновер его школьному другу, тому странному аптекарю, может быть, хоть что-нибудь удастся узнать, но Марет не откликается на это предложение, она знает, что аптекарь тот уже умер, а значит, Хайно не может у него остановиться. Тогда Рита Зюссфельд спрашивает самое себя, что же теперь вообще можно предпринять, и Марет отвечает:
— Можешь радоваться, ты добилась того, чего хотела.
Как это понять? Не значит ли это, что теперь им трудно будет жить здесь вдвоем? Отказ от совместной жизни? Ах, Марет… Рита хочет что-то сказать, но не говорит. Она идет к двери, ждет, когда Марет кончит наконец уборку и хоть разок взглянет на нее. Так все и происходит.
— Да, можешь радоваться, — повторяет Марет.
— Послушай, Марет, послушай и погляди на меня, — говорит Рита Зюссфельд, — ты все выдумываешь, ты полагаешь, что только история с премией заставила его уйти, с премией, которую я помогла ему получить. Уверяю тебя, Марет, это был лишь последний, желанный предлог, он уже давно решил уйти, с того дня, как заметил, насколько зависит от тебя из-за болезни. Он уже давно не мог выносить этой зависимости, поэтому главное, что ему нужно, это стать самостоятельным.
С каким спокойствием выдерживает Рита враждебный взгляд прищуренных глаз сестры и с каким самообладанием отвечает она на вопрос Марет: «Откуда ты это знаешь? Откуда?»
— От него самого. И уж скажу все до конца: у него иногда было чувство, что худшее, что он мог бы тебе сделать, это выздороветь, он боялся обесценить этим те жертвы, которые ты ему приносила во время его болезни. Так он мне сам сказал. Нет, Марет, он ушел не потому, что был разочарован премией, а потому, что должен себе доказать, что может обойтись без тебя.
— Он говорил об этом с тобой?
— Да, — отвечает Рита.
Как ведут себя после такого открытия? Можно ожесточиться в обвинениях, например, или уличить во лжи, в клевете, или отречься. Можно ожидать, что старшая сестра скажет нечто такое, что неминуемо приведет к полному разрыву, но Марет реагирует так, как Рита не могла и предположить: согнувшись, как-то одеревенев, она направляется к креслу — чудовищу, садится в него, стягивает себя кожаными ремнями и защелкивает замки. Нет, она вовсе не испытывает их прочность, а просто неподвижно сидит, словно собирается просидеть так всю жизнь или, что тоже верно, навсегда отучиться чего-то ждать.
Рита не может уйти, оставив сестру одну теперь, когда Марет уже не задает вопросов и даже не пытается разобраться в том, что сейчас узнала. Вот так всегда — выигрываешь в одном, теряешь в другом. Марет вскидывает голову и испуганно следит за сестрой, которая пересекает комнату, но лишь затем, чтобы взять с полки спички, а когда Рита, закурив, снова садится против нее, полная участия, Марет тут же опять опускает глаза.
«Что же теперь делать, Рита, что?» — это она спросит потом, когда признает свое поражение. Но в этот миг ей хочется только отстегнуть замки, побежать к двери и узнать, кто же это так упорно звонит, не нетерпеливо, нет, скорее мягко, но Рита уже опередила ее и спешит вниз, а сестра кричит ей вслед;
— Не оставляй меня одну, надолго не оставляй!
Конечно, Маттисен забеспокоился, он ни в коей мере не собирается ни торопить Риту, ни мешать ей, он просто хотел бы узнать, как долго она еще будет редактировать текст, кроме того, он хотел бы предложить — конечно, в том случае, если возникли какие-нибудь трудности, — совместно довести рукопись до блеска, может, где-нибудь в тихом ресторанчике, за бутылкой вина.
— Как вы думаете?
Рита Зюссфельд прислушивается к тому, что происходит в доме, а потом говорит:
— Не выйдет, увы, сегодня не выйдет, прошу вас понять меня.
— Но Дункхазе, — говорит Маттисен, — Дункхазе должен ведь непременно сегодня прочитать текст.
— Подождите.
Рита Зюссфельд идет в свой кабинет — он видит в открытую дверь, что она торопливо просматривает, листает и откладывает какие-то бумаги, — а потом возвращается с двумя пачками скрепленных страниц и не глядя передает их Маттисену.
— Вот они, обе главы, которые надо будет соединить.
Она просит Маттисена передать Дункхазе рукопись и привет и сказать ему, что эти главы нужно будет слить в одну под названием «Оспоренное решение» или что-нибудь в этом роде, значит, это следует читать с соответствующими оговорками. Может ли она просить его передать все это? Она уверена, что он войдет в ее положение. А теперь она должна извиниться, у них случилась беда, у нее нет выбора, она вынуждена остаться дома.
Маттисен пожимает плечами, сворачивает рукопись в трубку и мягко, словно поглаживая, проводит ею по правому плечу Риты.
— Надеюсь, ничего подобного не произойдет, когда мы будем редактировать окончательный вариант, мне хотелось бы поработать вместе с вами.
— Я могу идти? — спрашивает Рита.
— Ну конечно, я жду, чтобы посмотреть на вас сзади. Вы, кажется, из тех бегунов, которые всегда приходят вторыми, даже если имеют большую фору.
Янпетер Хеллер, вооружившись своей излюбленной газетой, в развалку шагает через холл, стряхивая с пальто снег, прежде чем подойти к конторке и попросить у Иды Клевер ключ. Но его ключа на доске нет; все же он называет свой номер и, пока грузная дама ищет, приветствует горничную, изображая пальцами ножницы, — он то сдвигает, то раздвигает пальцы, — правда, напрасно, Магда, мельком глянув на него, ничего не понимает и вновь склоняется над билетами спортивной лотереи. Бусинки пота, выступившие на ее верхней губе, доказывают, сколько труда приходится положить, чтобы ухватить, а затем удержать свое счастье за решеткой крестиков.
— Ах да, — говорит Ида Клевер, — мы снесли ваши вещи вниз, вы же все равно собрались уезжать, ваша комната уже занята.
Чемодан Хеллера поставили рядом с камином, а папку, придав ей с превеликими усилиями равновесие, положили на чемодан.
— Кто уплатит по счету?
Хеллер сам собирается платить.
— Сколько я должен за все удовольствие? — спрашивает он.
И отсчитывает на конторку под пристальным взглядом госпожи Клевер смятые бумажки, сколотые канцелярской скрепкой, которые он таскает в кармане. Квитанцию Хеллер складывает одной рукой, словно желая продемонстрировать пожилой даме, чего он только не способен сделать одной рукой, — но тут Ида Клевер резко двинула к нему записку:
— Да, чуть совсем не позабыла, это вам.
— Не доплата ли за отопление?
— Ваша жена, господин Хеллер, уже дважды звонила. Просила позвонить ей по этому телефону.
Номер не мой, наверно, номер врачебного кабинета, думает Хеллер, входя в телефонную будку.
Набрав помер, он поворачивается и сквозь пыльный застекленный глазок видит, что обе женщины шушукаются, старшая — озабоченно, молодая — ухмыляясь и тыча в его сторону карандашом.
— Шарлотта?!
— Минуточку.
Шарлотта, видимо, положила трубку на барьер своего командного мостика, чтобы, выказывая кому-то особое уважение, освободить руки для прощального приветствия или чтобы сделать запись в карточке.
