со всего размаху бросился плашмя на кровать, его длинные руки касались пола.
– А Кэсс знает про Ива?
– Да. Я рассказал ей про него еще до того, как все случилось. – Он улыбнулся. – Ты сам знаешь, как бывает. Стараешься быть честным. Но нас уже ничто не могло остановить – так тянуло друг к другу.
– И что ты теперь собираешься делать? Когда… – и Вивальдо жестом показал в сторону письма, которое покоилось теперь где-то под его животом, – приедет Ив?
– Примерно недели через две. Так он пишет. Может, чуть позже. А может, и раньше.
– Ты уже сказал Кэсс?
– Пока нет. Завтра скажу.
– Думаешь, она легко примет это?
– Вообще-то она знает, что он вот-вот приедет, но как отреагирует на конкретное известие – не представляю.
С улицы донесся быстрый топот и свист. Эрик, нахмурившись, вперил взор в стену. За окном послышались голоса.
– Наверное, бары закрываются, – сказал Эрик.
– Да, – Вивальдо повернулся на бок, глядя на жалюзи, за которыми начинались джунгли.
– Эрик! Как можно выдержать все это? Разве можно жить, если ты не способен любить? И разве можно жить, если любишь?
Он вопросительно посмотрел на Эрика, тот молчал, его лицо, мерцающее в желтоватом свете, казалось таинственным и чужим, а еще пугающе трогательным, словно было посмертной маской Эрика-ребенка. Вивальдо понял, что они уже изрядно надрались.
– Не знаю, сумею ли жить с Идой, и не знаю, как прожить без нее. Каждый день молюсь, чтобы все было хорошо. А просыпаясь утром, удивляюсь, что она еще рядом. – Эрик напряженно слушал его, он замер и почти не дышал, в его остановившихся на Вивальдо глазах, казалось, сосредоточилась вся его жизненная энергия. – И все же, – у Вивальдо перехватило дыхание, – иногда мне хочется, чтобы ее там не было, хочется, чтобы я ее никогда не встречал, иногда мне кажется, что я многое бы дал, только бы избавиться от этого груза. Она не позволяет мне забыть, что я белый, и заставляет всегда помнить, что черная – она. А мне начхать на все это, начхать… Руфус что, тоже вот так измывался над тобой? Заставлял тебя расплачиваться?
Эрик опустил глаза, губы его сжались.
– Нет, не заставлял. Я сам расплачивался. – Он вновь поднял глаза. – Но теперь я не горюю по этому поводу. Если бы не Руфус, я никогда бы не уехал отсюда, и с Ивом у нас не было бы так хорошо. – Эрик поднялся и подошел к окну, за которым уже шумели вовсю. – Может, цель любви как раз в этом.
– Ты спишь с кем-нибудь, кроме Кэсс?
Эрик повернулся к нему.
– Нет.
– Прости. Я подумал, может, спишь. У меня тоже нет никого, кроме Иды.
– Нельзя всюду успевать.
Они прислушались к шуму за окном: там пели, окликали друг друга, ругались. Кто-то бежал по улице. Потом снова воцарилась тишина.
– Детей можно делать без любви, – сказал Эрик. – Но если ты любишь человека, от которого у тебя дети, это, должно быть, упоительное чувство.
– У нас с Идой могли бы быть прекрасные дети, – произнес Вивальдо.
– Думаешь, будут?
– Не знаю. Я бы хотел… но… – он рухнул на постель, устремив взор в потолок, – не знаю, право.
Он позволил себе немного помечтать об их с Идой детях, хотя отлично понимал, что никаких детей не будет, и все, что ему остается, – только фантазировать, какими они могли бы быть. В мечтах ему представился мальчик, у которого глаза, рот и лоб Иды, а волосы его, только покудрявее, и фигура его… а цвет кожи? Каким он будет? С улицы снова раздались крики, грохот, истошный рев. Эрик выключил ночник, поднял жалюзи, и они с Вивальдо выглянули из окна. Улица была теперь пустынной и темной, только разносилось эхо замиравших вдали голосов.
– Как-то незадолго до смерти Руфуса… – начал было Вивальдо, но замолчал. Слишком неожиданно пришло это воспоминание, раньше он никогда не думал о том случае.
– Так что же? – В полутьме он почти не различал лица Эрика. Повернувшись к нему спиной, Вивальдо снова сел на постель и закурил. В слабо мерцающем свете сигареты лицо Эрика то выступало из тьмы, то вновь погружалось в нее. На неясном фоне жалюзи его голова вырисовывалась темно-красным силуэтом.
Вивальдо вспомнил ту мерзкую квартирку, слезы Леоны, Руфуса, зажавшего в руке нож, постель с серой скомканной простыней и тонким одеялом, – казалось, с тех пор прошла тысяча лет.
А на самом деле всего-то несколько месяцев.
– Никому не рассказывал этого раньше, – проговорил Вивальдо, – и не понимаю, зачем рассказываю теперь. В тот день я последний раз видел Руфуса перед тем, как он исчез, тогда он еще жил с Леоной… – у Вивальдо перехватило дыхание, он жадно затянулся, разгоревшийся огонек сигареты вызвал комнату из небытия и тут же снова швырнул в хаос, – у нас вспыхнула ссора, он сказал, что убьет меня. Наконец, после того как он выплакался у меня на груди, поведав о действительно жутких вещах, и улегся в постель, я тихонько взглянул на него. Лежа на своей половине кровати, он следил за мной полуприкрытыми глазами. Леону я отправил от греха подальше к себе домой, а сам остался с Руфусом, боясь, как бы чего не произошло. Я как раз стягивал брюки, когда поймал на себе его взгляд. Он тут же закрыл глаза, перевернулся на другой бок, спиной ко мне, и лежал, скрючившись, но у меня осталось странное впечатление, что он хотел, чтобы я заключил его в объятия. И дело тут не в сексе, хотя близость тоже могла случиться. У меня было чувство, что он нуждается в ком-то, кто прижал бы его к себе и держал, не отпуская, и этой ночью рядом с ним должен был быть мужчина. Забравшись в постель, я продолжал думать об этом и не сводил глаз с его спины. В комнате было так же темно, как здесь сейчас, я лежал без сна и боялся прикоснуться к нему. Эта ночь вспоминается мне как дежурство у постели больного. Не знаю, спал ли он. Я пытался угадать это по его дыханию, но не смог, оно было неспокойным, может, его мучили кошмары. Я любил Руфуса, правда любил, и не хотел, чтобы он умер. После его смерти я вспомнил эту ночь и думал, думал… Странно, не так ли? И вот тогда мне пришло в голову – эта мысль до сих пор не дает мне покоя, – а что было бы, если бы в ту ночь я обнял его, если бы не струсил. Тогда я боялся… думал, он не поймет, что мной движет только любовь к нему. Только любовь. А когда он умер, боже, мне пришло в голову, а вдруг я мог его спасти. А надо-то было преодолеть всего лишь четверть дюйма, разделявшие нас. – Вивальдо ощутил у
