и эта сила тянет его на дно. Вот почему он совершает такие странные поступки, его великие таланты и умение нравиться удерживают его в этом мире, но ему приходится прилагать усилия, чтобы не упасть с той высоты, что по праву принадлежит ему. Вот почему он ушел. Он оставил вас не потому, что не любит, а потому, что эта сила, которая желает, чтобы он упал, толкает его на самоубийственные поступки, и он не хочет, чтобы вы погибли вместе с ним, он ушел один, без единого человека, способного о нем позаботиться, только для того, чтобы уберечь вас. Он не может дать вам того, что дают своим детям другие отцы, ему это не дозволено, но он дал вам все, что было в его силах, – вашу безопасность. Вы должны помнить об этом всю жизнь. Он такой, какой он есть, и его невозможно не любить. Но посмотрите, на что мне пришлось пойти. Ах, дети, если любите кого-то, всегда давайте ему шанс. Но нет, я предостерегаю вас не от настоящей опасности, которая угрожает вам прямо сейчас. Я люблю вашего отца, но я не дала ему еще один шанс. Это было бы так просто, мне ничего не стоило бы отдать ему последнюю рубашку, мне многого не надо, да что там, мне и жизни не жаль. Но я не смогла сделать это из-за вас, дети. Ради вас я обязана была сохранить хоть какие-то деньги, до которых он не смог бы добраться. Вы не знаете, через что он прошел. Азартные игры хуже моли и ржи, они не оставляют после себя даже лохмотьев и ржавого металла, съедают все подчистую. Если бы кто-то из вас заболел и вам бы потребовалась операция или лечение в санатории, что бы я делала, если бы не сохранила портреты? Что бы я делала завтра? Ни дома, ни в банке, пожалуй, не найдется и пяти фунтов. Я должна была сохранить портреты ради вас, но тем самым разрушила все между мной и вашим отцом. Это несправедливо. Почему мне приходится выбирать между своим долгом перед вами и своим долгом перед ним? Я знаю, что в конце концов, если мы и дальше будем продолжать трудиться, все наладится, но не знаю как.
– Мама, – сказал Ричард Куин. – Мама.
Но она, не слушая, продолжала:
– В любом случае, похоже, что мне было бы лучше либо с вашим папой, либо с вами, что мне не суждено быть с вами одновременно, но это же нелепо, ведь я не могу жить без вас, а вы – это вы, потому что он ваш отец, в каждом из вас – его частичка, я не хочу потерять ни одного из вас. Как разрешить эту головоломку? Но вы видите, что я не обрету покоя, если не смогу верить, что он нашел в том шкафчике что-то ценное. – Она закрыла лицо руками.
– Мама, – сказал Ричард Куин. – Мама.
Но она по-прежнему не слушала. Не верилось, что она не слушает, когда к ней обращается Ричард Куин. Мы оказались правы, ее горе лежало так глубоко, что нам было до него не дотянуться.
– Н-ну, зато, Роуз, тебе больше нечего бояться, – заикаясь, проговорила Розамунда.
Мама отвела руки от лица.
– Роуз, тебе было страшно?
Не успела я ответить, что Розамунда ошибается, как она сдуру выпалила:
– Да, ей было страшно. Им всем было страшно, но они ничего не говорили, потому что боялись вас расстроить. Но девочки уже давно волновались, они всегда очень завидовали, когда я говорила, что собираюсь стать медсестрой, потому что для меня все так легко устроилось, и, конечно, они не знают, как им стать музыкантами без должной подготовки, а Ричард Куин ломал голову, что ему делать, если придется бросить школу намного раньше положенного. И сегодня утром, конечно, казалось, будто произошло то, чего они боялись. – Мы не могли поверить, что она такая дура. Мы сверлили ее разъяренными взглядами, но она в ответ бессмысленно посмотрела на нас и спросила: – А почему я не должна говорить правду?
Мама ожила у нас на глазах.
– О мои бедные дети, – вздохнула она, раскрывая нам объятия, и даже не заметила, что уронила на землю цветок лапажерии.
– Как же не бояться, когда того и гляди останешься совсем без денег, – сказал Ричард Куин, на самом деле не боявшийся ничего на свете, кроме того, что папа может умереть. Мы все прижались к ней еще крепче и стали наперебой признаваться, какими брошенными и беспомощными себя чувствовали, как мы боялись, что кузен Ральф не разрешит нам остаться в доме, если не сможем платить за аренду, как отчаялись когда-нибудь стать музыкантами, как мы тоже с ужасом представляли, что один из нас заболеет, как иногда нам казалось, что мы умрем с голоду; и что теперь все это позади благодаря тому, что она сохранила портреты. В свете, лившемся сквозь высокие стеклянные своды и зеленую путаницу ветвей и лоз, мама выглядела еще бледнее, чем обычно; но все-таки было видно, что она снова сильна и здорова.
– Вам следовало бы знать, что я сумею как-нибудь о вас позаботиться, – пробормотала она. – Но подумать только, что я и не подозревала о ваших чувствах. Ах, дети, вы должны всегда говорить мне, когда вам страшно.
Проснувшись на следующее утро, мы не чувствовали себя брошенными, но немного полежали в кроватях, прежде чем встать, думая о том, как поживает наш папа в своем последнем приключении, одновременно таком захватывающем и неведомом. Кроме того, нас очень интересовала продажа портретов. Хоть мы и любили их, но хотели, чтобы это случилось поскорее, потому что считали само собой разумеющимся, что, когда разбогатеем, выкупим их обратно, и было бы даже интересно выпустить на время наше достояние в мир и позволить людям им полюбоваться. Нам не терпелось начать новую увлекательную жизнь, и после завтрака мама первым делом села и написала письмо мистеру Морпурго, в котором после подобающих извинений за странное поведение нашего отца попросила его порекомендовать ей торговца картинами, и мы все вместе сходили на почту и отправили его. Мы гадали, приедет ли мистер Морпурго нас повидать и будет ли он похож на турецкого пашу с круглым, веселым и желтым, как полная луна, лицом, каким мы его когда-то рисовали. Потом мы переоделись для церкви, но тут во входную дверь постучали. К маме снова пришел тот же коротышка из папиной редакции, что и накануне. Мама сильно побледнела и отвела его в столовую, а Констанция предложила нам сходить в церковь с ней, но мы отказались. Мы пошли в гостиную и стали ждать. Находиться там не было тягостно, потому что Кейт, пока мы ездили в Кью, закрыла шкафчик и снова повесила над каминной полкой картину с испанским собором. Корделия, Мэри и я сняли воскресные шляпы и красиво разложили их на круглом столе.
– Интересно, – сказала Мэри, – почему мама считает, что эти шляпы больше подходят для воскресных выходов, чем наши повседневные уборы.
– Понятия не имею, – с горечью ответила Корделия. – Они выглядят гораздо хуже, а стоят так же мало.
– Возможно, – сказал Ричард Куин, – это потому, что по воскресеньям люди должны быть хорошими и добрыми, а значит, вероятнее всего, они отнесутся к ним, а также ко всему остальному более благосклонно.
Когда мы придумывали снисходительные слова, которые люди могли бы сказать о наших шляпах, вошла мама.
– Право же, ваш папа очень рассеян, хоть и не настолько, как вы, дети, дня не проходит, чтобы вы что-нибудь не потеряли. Оказывается, он забрал из редакции какие-то ключи. Кто-нибудь из вас видел три ключа, связанных красной тесьмой? Что ж, тогда я поищу в папином кабинете.
Она так обрадовалась, что человек из редакции оказался не кредитором, что нам захотелось уйти в церковь, но было уже слишком поздно. Так что Констанция и Розамунда отправились в свою комнату, чтобы закончить какое-то шитье; а Корделия, сдвинув брови и важно глядя вдаль, объявила, что пойдет к Бе-а-три-че, как она по-прежнему называла мисс
