тишина. Все насторожились. Шар вертится. У меня сердце колотится. И вот, сначала 3. Затем 8. После этого 2… И что бы вы думали? Что случилось?
– Разница на одну цифру? – изумленно воскликнула Софья Степановна.
– Ничего подобного. Понимаете: весь распорядок цифр совершенно другой. Чудеса, да и только!
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 7 января 1935, № 3505, с. 1.
Встреча
Сезон эмигрантских балов в полном разгаре. И удивительное явление:
Везде материальный успех. Масcа народу.
И никакой безработицы возле буфета.
Наоборот, дамы едва успевают продавать, резать, наливать, отсчитывать сдачу и отвечать на все животрепещущие вопросы о пирожках, о кулебяках, о бутербродах.
А лотереи пользуются такой популярностью, что не остается в конце концов пустого билета. Приблизительно к шести часам утра все начинают выигрывать.
Как-то на днях по обстоятельствам личного характера пришлось побывать и мне на одном из таких благотворительных концертов-балов. Не люблю я этого дела: отяжелел. Смокинг носить разучился, крахмальные манжеты как-то пугают: не зацепиться бы за что-нибудь по дороге. А самое страшное – белоснежная грудь, стоящая колесом, по которой ходит мертвая зыбь, когда наклоняешься или поднимаешься. Кроме того, все время нервно ощупываешь рукой запонки: не выпали ли.
Однако, раз в два или три года ходить на балы, все-таки надо. Во-первых, требует этого общественный долг, тот самый долг, относительно которого никто толком не знает, кто кому должен: общественность личности, или личность общественности?
А во-вторых, и смокинг как-никак нужно проветрить. Не дай Бог, моль съест. Или плесень попортит.
Итак, пошел на бал. Шел, жалел безумных устроителей, думал, что увижу человек тридцать, самое большое – пятьдесят. И что же? Огромный зал – набит. И какая нарядная публика! Крахмальное белье сияет. Смокинги чернеют. Лакированные туфли блещут. У дам – спины голые. Платья во всех направлениях с разрезами. Брови выщипаны. Ресницы наклеены. Под глазами – синька. В волосах – охра. На губах – киноварь. И шелк шуршит, газ трепещет, кружева просвечивают…
Вот и кризис! Так называемый…
Конечно, глупо в подобных случаях ударяться в философствования и прибегать к анализу социальных явлений. Особенно, если сам нарядился и выступаешь по залу франтом, придерживая пальцами подозрительный галстук. Но такова наша интеллигентная порода: без анализа ни шагу, даже в танцевальном зале. Огляделся я по сторонам, думая встретить кого-нибудь из знакомых, не нашел никого и грустно сел у стенки, разглядывая публику.
Понятно, почему неизвестные лица. Все подросли! Десять лет назад мальчишками и девчонками были, а теперь уже взрослые. Свои взгляды имеют, суждения. Воображаю! Но почему, все-таки, молодежь так быстро растет? Поднимается, тянется, напирает снизу… И, в конце концов, выталкивает стариков к небу…
– А! Вы тоже здесь? – раздается рядом бодрый голос.
Я вижу милейшего Конягина. Конягину, должно быть, лет тридцать пять. Симпатичный, жизнерадостный. Жаль только, не везет человеку: служил на Рено – уволили. Служил плонжером – уволили. Второй год уже безработный. Притом никакого пособия не получает.
– Что вы здесь нахохлились? Пойдем к буфету, выпьем по рюмочке.
Боюсь я этого самого «выпьем по рюмочке». Особенно с Конягиным. Но отказать стыдно. Еще подумает, что денег жалко.
– Пойдем.
Стали у буфета, выпили по две рюмки; с трудом уговорил я его, чтобы он не платил за себя. И вот разговорились.
– Часто ходите на балы? – спрашиваю.
– О, да. Не пропускаю случая. Люблю, знаете, отрешиться от действительной жизни.
– Ну, а как ваши дела?
– Дела? О, дела, по обыкновению, дрянь.
– Нет работы?
– Никакой.
– Досадно. Очень досадно. Хорошо еще, что у вас такой характер. Не впадаете в отчаяние.
– Что? Я не впадаю? Господь с вами! Вот именно, впал. Окончательно. Сначала крепился, крепился, думал, что лучше будет. Ну, а когда со всех сторон зажало в тиски, махнул рукой. Вы думаете, когда были деньги, я ходил на балы? Никогда. Разве только, если свое объединение устраивало. А теперь – судите сами: кругом всем должен. Газ закрыли. Электричество тоже. Консьержка по вечерам в дверь стучит, денег требует. Куда ж пойти, как не на бал? Тепло. Светло. А кроме того, знакомых встретишь, работка какая-нибудь подвернется. Мадемуазель! Что у вас? Билеты на лотерею? Будьте добры, дайте один. Авось, вазу выиграю. Шикарная ваза, я знаю!
Конягин развернул бумажку, вздохнул, бросил в сторону. И пошел танцевать. А я снова грустно сел к стенке, поправил галстук и углубился в размышления. Ох, эта гнусная привычка думать. К чему она?
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 25 января 1935, № 3523, с. 3.
Зима
У нас, за городом, редкое торжество. Проснулись утром и видим: весь сад в снегу.
То есть, снега выпало всего на полтора сантиметра. Но земля, деревья, кусты – все в белом наряде. И впечатление такое, будто зима не в парижском районе, а в настоящей Псковской губернии:
«Пришла, рассыпалась; клокамиПовисла на суках дубовЛегла волнистыми коврамиСреди полей, вокруг холмов».
Конечно, если не быть придирчивым, не проявлять излишний шовинизм, можно заметить и кое-какое отличие от русской зимы. Возле дома, например, обнаженная земля: не хватило снега, чтобы засыпать. Кое-где на дорожках тоже черные плеши: очевидно, мощный покров успел растаять, не дождавшись восхода Ярилы. Затем, нет той радости и гордости, которую проявляет русская природа, одетая снегом. Павлония беспомощно изогнула ветви, брезгливо сбрасывает мокрые клоки, пользуясь малейшим дуновением ветра. Вечно зеленый лавр, всегда яркий, веселый, насупился, потемнел от досады, нервно вздрагивает под холодным компрессом. А на клумбе зимующие ирисы растопырили острые листья и с удивлением оглядываются: что за притча? Отчего на платане зацвела вишня? И отчего вокруг столько белых гортензий?
Кроме растений, как видно, встревожены и представители животного мира. Соседняя белая кошка, гордящаяся своей чистотой, сидит изумленно на кирпичном заборе, смотрит сначала на белую землю, затем на свою шерсть и торопливо начинает умываться. Не предполагает ли она, сбитая с толку, что за ночь из блондинки превратилась в брюнетку?
И в курятнике тоже смятение. Петух, отвечающий перед своими дамами за все явления природы, стоит среди женской толпы, солидно склонил голову на бок и наспех придумывает: как бы все это объяснить, чтобы понятно было и ему самому? А воробей тут же, невдалеке, скачет по дорожке, вертит клювом, отыскивает пропавший провиант под странным покровом и тревожно кричит: «чирик».
Ясно, что значит этот «чирик»: или «караул», или, может быть, просто бранное слово.
Да, здесь природа, действительно, не очень любезно встречает снежный дар неба. Но зато какая радость у наших русских детишек! Что это у них – в крови? Зов предков? В России никогда не были, русской зимы не видали. А каким счастьем горят глаза! Какое ликование на раскрасневшихся лицах!
Шестилетний Сережа упросил отца сделать салазки из старого стула. Отцу приходится торопиться. По всем расчетам, снег продержится только до двух часов пополудни. Отец стучит молотком, мастерит. А Сережа
