товарищ действительно
будет ходит на процедуры, благодаря чему появлялась надежда на его скорое выздоровление.
— Передавай ему от меня привет и все такое. Могу предоставить в письменной форме…
12.09
Около полудня я уже собирался в дорогу. Стоя перед зеркалом, я застегивал пуговицы жилета, кляня себя за то, что не попросил Пелагею еще раз прогладить одежду.
— Боже мой, что за charmant Monsieur! — наблюдая за мной, Дмитрий весело комментировал чуть ли не каждое мое движение. — Гляньте же на эти manière! Прямо-таки Seigneur des coeurs de dames!
— Полно, кончай же! — улыбнулся я. — Лучше скажи мне, как смотрится этот сюртук? Не слишком ли длинен? А рукава не мяты?
— О, соколик мой ясный! О, Аполлон прекрасный! Изысканность и ласку запечатлел в себе!
— И Пушкин рядом не стоял с сиими строками! — я шутливо похлопал приятелю, который так сильно вжился в роль, что одна из рук его была на груди, а другой благоговейно указывал в мою сторону.
Так прошла еще треть часа. Наконец, я был готов.
— В котором часу твои процедуры? — садясь в кибитку, спрашивал я товарища.
— Э, через час уже и выезжать буду…
***
По правде говоря, напутал я с одеждой. Не смотря на начало осени, было довольно прохладно. Стояла та самая погода, которая томила своею непредсказуемостью. Солнце покоится в чистом небе, но лучи его будто не дотягиваются до земли; слабый ветер, однако, дул весьма неприятно, пронизывая насквозь колючим холодом. И ноги в сапогах твердеют, хоть бурки доставай!
Все вокруг словно медленно засыпает, замирает, теряет цвет. И деревья, и поля, и дома, и люди…
Наконец, безжалостная холодная пытка прекратилась, кибитка замедлила ход. Я увидел небольшую, но изящного вида двухэтажную усадьбу с миниатюрным балкончиком, выполненным каким-то, я бы даже сказал, изощренным способом. Около крыльца по обеим сторонам красовались две невысокие туи. Имела место быть и незначительного размера скульптура, на первый взгляд напомнившая мне «Давида» Микеланджело.
Во двор вышел Григорий Васильевич. Как я и думал, он страшно расстроился, когда я рассказал ему о Дмитрии. Проведя пятиминутный монолог, где он просил прощение за обиды и проч., в конечном итоге пришел к выводу, что «здоровье важнее старика». Мы снова обменялись любезностями, провели все привычные церемонии приветствий и зашли внутрь усадьбы.
Гостиная представляла собою довольно просторную комнату с выкрашенными в красный стенами и огромным количеством картин на них. В центре стоял большой стол с белой скатертью и скромным букетиком цветов в перламутровой чаше, и на котором также покоился блестящий самовар, несколько блюд и тарелки с приборами. Большие белоснежные галтели с замысловатыми узорами, а также лакированные шкафы из темного дерева со стеклянными дверцами создавали некую приятную душевную обстановку, под которой гости обыкновенно ведут светские беседы под легкий аккомпанемент, скажем, фортепианного вальса или ноктюрна. Пол устилал традиционный русский палас бордового-белого и черного цветами.
— Присаживайся, мальчик мой, присаживайся! Вот-вот подадут первое.
— Благодарю Вас, Григорий Васильевич.
Неловко потоптавшись около позолоченного зеркала, он, наконец, тяжелым голосом выпалил:
— Авось, держит злобу на меня твой приятель!
— Полно, что Вы такое говорите? Уверяю, о Вас он имеет лишь самые приятные впечатления!
Григорий Васильевич немного помолчал, засим сел напротив меня за стол.
— Мишаня, помнишь ли его, воротился с Петербурга, — сообщил мне и без того уже известную новость хозяин.
— Да-с, слыхал. Быть может, в скором времени и свидимся.
Подали суп. Мы принялись за еду.
— Поддерживаете общение? — поинтересовался Григорий Васильевич, помешивая ложечкой первое.
— Нет, однако недавно получил его письмо с приглашением на именины.
— Как мило! Ничего в нем не менялось с детских времен, в том числе и то слепое подобострастие.
Такие резкие замечания каждый раз озадачивали меня, особенно если повода для таких умозаключений не было. Потому вести диалог с Григорием Васильевичем мне было неловко и в некоторой степени даже неприятно.
— Причем же здесь подобострастие?
— А при том, мальчик мой, что темную историю он за собой скрывает, и, кстати, очень старательно.
Ах, опять сплетни! Этим же К-город и славится. Даже самая, на первый взгляд, пустяковая история (например, неудачная шутка какого-нибудь неприметного мужика, даже обыкновеннейший скандал незнакомцев) будет при первом же удачном случае пересказана во всей своей преувеличенной красе и подробностях, да так, что невнимательному слушателю, не смотря ни на что, этот рассказ запомнится.
— Не стану вдаваться в подробности, — расценив мое молчание по-своему и сделав вывод, что я ожидаю продолжения, хотя, конечно, вовсе не желал слушать эту «темную историю», к тому же, от третьего лица, Григорий Васильевич продолжил. — Но поступил он крайне бесчестно! Как же можно! Разбить сердце невинному дитя… и бежал-таки, трус! Уж я-то помню тот день!..
— Григорий Васильевич, — не выдержал я, — извольте, но, прошу Вас, давайте сменим тему. Извините за прямоту и бестактность, и все-таки меня нисколько не интересует прошлое моего бывшего гимназиста.
— А! — спохватился тот, — Приношу свои искренние извинения! Немного увлекся… мне, правда, очень жаль, ах! Бессовестный старый пень я! Не мог заблаговременно подумать о том, как бы развлечь гостя! Вы, молодое поколение, совсем другие принципы имеете, как же я мог позабыть…
— Не берите всерьез… — равнодушно отмахнулся я. — А Вы, собственно, тоже будете присутствовать на праздновании?
Григорий Васильевич стал горячо описывать предполагаемый размах праздника, подчеркивая свою нелюбовь к большим людским столпотворениям, но, не смотря на это, имел желание повидать некоторых своих знакомых.
Мне слегка наскучило столь детальное описание, потому я стал рассматривать картины, висящие напротив меня. Самая большая картина изображала рабочего с тремя кобылами. Справа от нее я увидел озеро, выполненное с таким ярким мастерством, что невозможно было не подивиться! Будто цветная фотография, или, что более явно — окно. Вон и другие: дева с младенцем на покрывале, писатель с пером в пальцах, три сестры и виолончель…
— Понравились картины? — заметив мой интерес, спросил Григорий Васильевич, тоже поворачивая голову.
— Да, знаете ли, столь искусные работы должны иметь и соответствующие оценки, и все-таки, сказать по правде, вижу я их впервые. Кто же автор этих замечательнейших картин?
— Хе! — довольно улыбнулся мой собеседник. — Говорил тебе я про Натальюшку, али забыл? На последней нашей с тобой встрече.
— Помню, вроде. Однако имя не говорили. Неужто она?
— Именно, мальчик мой! Золотые у нее руки! — Григорий Васильевич бросил быстрый взгляд на часы и недовольно крикнул:
— Авдотья! Позови-ка Наташку сюда! Вот рассеянная! Она обычно не такая…
Я сдержано улыбнулся:
— Григорий Васильевич, в строгости дитя воспитываете?
— Как иначе! Упряма она, где не надо. Франсуа Боден лишь зря силы тратит на нее — неспособна
