не согласился со мной, убеждая, что может съездить и сам. В таких делах был он до крайностей принципиален. Я долго еще пытался спорить, но в конечном итоге сдался, велел Захару сопроводить его до больницы. Тот, к счастью, отозвался с охотою.
Когда кибитка с Дмитрием и Захаром скрылась из виду, я стал собираться в дорогу: складывал стопкой в чемоданчик бумаги, подбирал подходящую рубаху под жилет. Погода снаружи портилась, но, раз уж Дмитрий решил езжать сам, переносить визит не было никакого смысла.
Но вдруг настойчивый стук в дверь прервал мое занятие:
— Сударь, тот господин снова стоит около двора, — услышал я голос Пелагеи.
Я мельком глянул на часы — восемь, затем, бросив чемодан, быстро выглянул в окно: низкий, с гречневиком, в сапожках и черненьком плаще, который смотрелся несколько неуместно на фоне головного убора. Григорий Васильевич, это был именно он.
Мы долго целовались. Он был до того рад меня видеть, что несколько минут не выпускал из объятий:
— Мальчик мой, как исхудал ведь! А побледнел! А мне в субботу щеки-то горели не зря! Ну, как вы? Как там вне?
— L’herbe est toujours plus verte chez le voisin, — с улыбкую отвечал ему я, пытаясь высвободить свою руку из его пальцев. — И все же много чудес повидали мы, много.
— А где ж приятель твой?
— По состоянию здоровья в больницу недавно уехал.
— Господи, Боже мой! Ужели случилось чего? Ох, он всегда был баловником, какого свет не видывал! Помню, однажды залез на дерево, а обратно — на те! — перепугался…
— Скажем так, неудача нагнала, впрочем, не стоит так переживать, Григорий Васильевич! — Лицо моего собеседника в тот миг страшно вытянулось. — К счастью, все закончилось более чем хорошо… как Вы сами?
— А, — протянул Григорий Васильевич, — я… потихоньку. А месяц-то назад меня бронхит страшенный одолел! Уж думал, заберет меня Всевышний на небеса! Денег на медицину нет. Спасибо людям добрым, что не оставили старика помирать!
— Как же так! Неужели больше не работаете?
— Не, мальчик мой, уже приличный срок.
— Наскучило? Либо же отдохнуть решили? — У меня все никак не укладывалось в голове, что Григорий Васильевич действительно бросил любимое дело.
— Наскучило! Тьфу! Да променяли меня на тюфяка губернаторского! Четвертый десяток работаю! А то — пустоголовая разнеженная дрянь…
— Григорий Васильевич! — Я не мог не покачать осуждающе головой. За несколько лет разлуки его привычка выражаться ярко и несколько грубо никуда не делась.
— А скажешь ли по-иному? И ладно бы, коли умом блестел, да на ум и намека не сыщешь! Что творится с людьми, у-у-у! Понабирают недорослей, потом гневаются: чевой-то, мол, детишки необразованными растут? Яблоко от яблони, извините меня, недалеко падает!
— Как Ваше хозяйство? — Я хотел как можно скорее переменить неприятную для собеседника тему.
— О, приютил я у себя дитя своих далеких родственников. Можно сказать, уже и не родственников вовсе. Дед, помню, мой — царствие ему небесное! — был, кажется, шестиюродным братом их бабки. А! Семиюродным, по-моему. Мать — немка, отец — дворянин, сам понимаешь, какие нравы в семействе их водились! Гиблое место для юной девицы, но уж больно характером тверда, а сердце нежно, а как умна!
Я лишь усмехнулся: знавал я много дам, подходивших под данное описание, однако на деле же ни одна не впечатлила меня.
— Отстроил я свое скромное имение, услада для глаз, ей-богу! Ай, что ж я на словах-то и на словах! Приезжай завтра со своим товарищем ко мне на обед, все сам увидишь!
— Ах, как любезно, Григорий Васильевич! Будем в обязательном порядке!
— Как чудно! Передавай тому бессовестному негоднику, что старик гневается и очень разочарован!
Я был рад приглашению, но одновременно с тем обед был в очень неудобное время. Если Дмитрию назначат процедуры, они начнутся уже завтра, однако точно их время пока мне неизвестно. Отказать Григорию Васильевичу я также не мог. В случае чего, напишу письмо с извинениями.
Мы еще немного побеседовали, а затем распрощались. Я вернулся к сборам, пребывая в прекраснейшем расположении духа.
***
К трем часам дня я возвратился в усадьбу. Дмитрия все не было. Я отобедал один. После приема пищи я прямо-таки не имел понятия, чем можно себя занять. Сел было за рояль, да пальцы не слушались, взял книгу, но все никак не мог направить на нее свои мысли; хотел написать несколько, как выражался Дмитрий, «претенциозных» строк, но и тут не преуспел.
В седьмом часу, наконец, услышал я топот копыт и характерный скрип колес. К тому времени все вокруг погрузилось в густой туман.
Из кибитки вылез сначала Захар, а затем и все остальные. Вид у первого был угрюмый и уставший. Все трое промокли, Пелагея на пороге уже держала стопку сухих вещей и полотенца.
— Захар! — окликнул я крепостного.
— Не в гнев будет сказано, сударь, но чудаковат Ваш товарищ! — откликнулся тот. — Чудаковат и жесток.
Захар ушел, а я повернулся к Дмитрию:
— Зачем Захара обидел?
— Да кто ж обидел-то? — отозвался он. — Я лишь велел ему дожидаться меня у входа.
— К чему твое веление? Взгляни на погоду!
— Быть может, мне и кибитку с собой завести стоило?
— Будь добр, впредь так с Захаром не говори. Да и ни с кем из крепостных.
Дмитрий без особого энтузиазма кивнул головой.
— Пока ждал я своей очереди, пришлось мне обменяться парой слов с одним барином. Батюшки, экий важный гусь!
Я рассмеялся:
— Отчего же гусь?
— Такой длинной и гордой шеи ты еще не встречал! Авось, потому и таков, что не может этакую шею наклонить, отчего и нас, простых людей, не замечает. И как говорил! Просто песня.
— Что же он у тебя спрашивал?
— Да не разобрал я толком его тарабарский немецкий. Я немецкий weiß es nicht.
— А что ж в больнице тебе сказали?
— Ничего особенного, как я и предполагал. На процедуры ходить буду. А ты чем занимался все это время? Съездил-таки?
— Да-с, кстати и счет написали. Но знаешь ли ты, кого я этим днем повстречал? — вдруг вспомнил я, проходя в усадьбу. — Правы мы оказались на счет того господина!
— Григорий Васильевич, значится?
— Именно! Пригласил нас в свое имение на обед.
— О, завтра, что ли?
— Да.
Дмитрий нахмурился, начал говорить за процедуры, назначенные уже на завтра, что был бы рад до чрезвычайности, но, к большому сожалению, вынужден идти в больницу.
— Сам видишь, какие там очереди! Думал, все будет ровно наоборот.
— Ах, он так расстроится! — Я и сам несколько опечалился этим известием, впрочем и чувствовал некое утешенье, что
