уйти в революцию? В тоске, он ещё раз произнёс:
– Гераклит сказал: «Панта рей» – всё проходит.
– Это значит, что и наша прогулка наконец кончится! – сказала девушка и энергично ударила веслом по воде.
Но было ещё одно существо, услыхавшее изречение Гераклита и запомнившее его на всю жизнь. Это была маленькая босоногая девочка на плоту, дочь прачки Варвара Бублик.
Хотя и маленькая, она уже работала. Из корзины она подавала матери бельё для полосканья, а готовое складывала в другую корзину (экономилось время на то, чтобы прачке разгибать спину). Эта девочка имела прекрасную память. Удивлённая непонятными словами, впервые услышав иностранную речь, она запомнила и до конца жизни уже не забыла, что сказал Гераклит: «Панта рей».
Лодка проплыла мимо, близко от плота, и одна из прачек приостановила работу, боясь, что огромное покрывало попадёт под лодку или под весло. Она была ещё молода, эта женщина, но со стоном распрямила свою натруженную спину и стояла прямо, как палка, силясь передохнуть. Рассеянно она посмотрела вокруг, потом вверх – в спокойное, нежно-жемчужное небо, посмотрела на порхающих птиц, затем на противоположный берег реки, весь в садах, весь зелёный, и беззаботная радость, безмятежный покой природы вдруг поразили её. Душа её встрепенулась в изумлённом восторге, и радостно, как ребёнок, она воскликнула:
– Господи! Как хорош Божий мир, где мы живём!
– Ты живёшь в нём, чтобы стирать грязное бельё, – саркастически заметила соседняя прачка, со злобою мыля незамеченное прежде пятно на чьей-то кофте. И, не разгибая спины, не отводя глаз от работы, она плюнула на кофту.
– Ч у ж о е грязное бельё, – добавила соседка по другую сторону. Это была страшная, тощая женщина, состоявшая из одних костей. Она также говорила, не отрываясь от работы.
– Да, ваша правда, – вздохнула прачка, только что восхищавшаяся миром. – Да ещё полоскать это белье в такой хорошей реке! Что ж, на всё Божья воля, а на человека – судьба!
Тут мать Варвары, вдова Бублик, подняв голову, но боясь хотя бы на миг оторваться от спешной работы, держа руки с бельём в воде, спросила:
– Посоветуйте, добрые люди, – что делать, чтобы жилось полегче? Столько народа живёт лучше нашего!
– Им везёт! – зашамкала беззубая прачка. – Везёт человеку – и всё тут. Как сказка сказывает: счастливый клад найдёт, копая по найму могилу, несчастного ужалит змея на пороге дома в день его свадьбы. Поняла?
Вдова Бублик задумалась на минуту, потом опять спросила:
– Ну а коли нет человеку везения, что же делать в такой участи, как моя?
На плоту была только одна старуха. Казалось, она и не вслушивалась в разговор, но тут она быстро подняла голову и крикнула только:
– Терпеть!
Это слово неожиданно бросило одну из прачек в припадок гнева.
– Терпеть! – взвизгнула она и прибавила бранное слово. – Терпеть! Докуда? Зачем?! – истерически она била кулаком чью-то рубашку. – Терпеть! – крикнула она ещё раз, заскрежетав длинными жёлтыми зубами. – Ты ещё мало терпела? Глянь на себя, до чего тебя довело твоё терпение! Взгляни на свои руки!
Наивно старуха вытянула перед собой свои руки и с любопытством посмотрела на них, словно видя их впервые.
Это были страшные, тёмные руки, изуродованные работой, изъеденные ревматизмом. Их суставы распухли, мускулы смылись и стёрлись в работе, и страшные, как мёртвые сучья, кости выпирали из-под серо-фиолетовой кожи. Они – эти руки – свидетельствовали о долгой и честной жизни в труде во все возрасты жизни, во все времена года, при всякой погоде: в жару и холод, при ветре, в снег, дождь, туман и сырость; они имели дело с грязью – и твёрдой, и липкой, и жидкой, газообразной, всякой грязью, какую способен произвести человек. Они навеки потеряли свою первоначальную форму и гибкость, и ничто в мире уже не могло бы вернуть им белизну и здоровье. Как далеко отошли они от первоначального вида руки! Не будь прикреплены к старухе, не выглядывай они из-под её засученных рукавов, их едва ли кто принял бы за живые руки, с ещё органической жизнью. Их скорей можно было бы принять за комья пемзы, за что-то ископаемое, как куски давно погребённого дерева, за черепки глины. Они походили именно на предметы, что хранятся в музеях в отделах палеонтологии, мимо которых, не взглянув, проходит не думающая юность. На них молча смотрят только одинокие сутулые старики, очевидно, учёные. Они смотрят внимательно, мигая утомлёнными, старыми, слезящимися глазами. Но те музейные мёртвые предметы имеют королевский комфорт: о них заботится кто-то; они лежат на бархате, под стеклом, сосчитанные, внесённые в каталог, занумерованные. Палеонтологи одни знают их тайну: были ли они живыми тысячи лет тому назад, а потом умерли, и могила сделала их похожими на пемзу и глину; или же они всегда были только пемзой и глиной – мертвы, – но каприз природы или замысел артиста придали им форму, схожую с чем-то, что могло бы и жить.
Все прачки, оставив работу, смотрели на руки старухи, затем каждая, украдкой, взглянула на свои, словно боясь увидеть в них то же уродство. Девочка Варвара смотрела также, а потом, вздрогнув, вытянула и свои ручки, чтоб лучше их видеть. Её детские, восьмилетние пальчики ничем ещё не походили на руки старухи, но серые глаза девочки застыли в изумлении и страхе, словно она увидела, что и для неё, будущей прачки, втайне уже готовила судьба.
И её руки не были белы, не были нежны. И они уже зачерствели и загрубели слегка. Но есть что-то прелестное, невыразимо милое в паре маленьких детских рук. Вид их трогает сердце. В них заплетён уже намёк, а затем колебание: как развернуться? чем стать? – материнским светлым крылом, жёсткой лопатой для грубой работы, украшением тела или же жадной, когтистой лапой? Так листья иных растений замирают на время, прежде чем совершить последний, решающий шаг: остаться ли зелёными и называться листом или же развернуться цветисто и ярко и быть лепестком цветка.
Вдова Бублик глядела не на свои руки, а на руки дочки Варвары, и слеза образовалась в углу её глаз. Она прошептала:
– Терпение – это пусть для меня. Хочется лучшей жизни для дочки.
– Была я раз на тайной сходке, на политической, – заговорила, оглянувшись вокруг, одна из прачек. – Они были коммунисты. «Всё богатство на свете принадлежит трудящимся» – они так сказали. «Надо силою взять всё и всё поделить, всем поровну. А кто не работает, пусть тот и не ест». Я потом спросила его, кто говорил речь: «А что нам, народу, делать сейчас?» Он сказал: «Учиться. Ученье показывает дорогу».
– И тут же отсыпал тебе денег на ученье, – с насмешкой заключила тощая прачка.
– Ну нет, – наивно ответила первая, – коммунисты не дают денег. Они только обещают народу…
– Так
