не умер, но и живым его назвать было нельзя – он просто существовал, и к концу лета на нем не появилось ни побегом, ни листочком больше, чем в апреле, когда его посадили. Лучше бы он сразу помер, тогда бы я знала, что с ним делать, а так он по-прежнему занимает лучшее место, укутанный куда тщательнее, чем более добрые розы, и, скорее всего, следующим летом будет вести себя точно так же. Что же, человечество идет вперед путем проб и ошибок, таков и путь садоводов; во всяком случае, пусть уж лучше меня проверяют на прочность растения, а не люди: в отношениях с растениями вам понятно, что неправы вы, а в отношениях с людьми все по-другому – кто из нас не испытывал невыносимо тяжких мук оскорбленной невинности?
У нас сейчас двое гостей, хотя я ничем не провоцировала их нашествие и предвкушала тихое счастливое Рождество в компании Разгневанного и деток. Но Рок распорядился по-иному. Почему-то, когда я что-нибудь задумаю, в дело вступает Рок и распоряжается по-иному: не знаю, в чем причина, но это так. Я вовсе не приглашала этих милых дам – они снизошли на меня, как величие на благих нравом. Одна из них – Ираис, сладкоголосая летняя певица, которую я люблю всем сердцем, но которую по меньшей мере еще год видеть не рассчитывала; она написала и спросила, не может ли приехать к нам на Рождество, поскольку ее муж несколько вышел из строя, а он в этом состоянии ей не нравится. Больные мужья мне тоже не нравятся, поэтому, преисполнившись сочувствия, я ее позвала, она и приехала. А вторая – Минора.
Не знаю, почему я должна терпеть Минору, ведь еще пару недель назад я вообще не подозревала о ее существовании. Радостно выйдя к завтраку – это было на следующее утро после моего возвращения из Англии, – я обнаружила письмо от одной моей английской подруги, которая до той поры была совершенно безобидна, но теперь просила меня приголубить Минору. Я зачитала письмо вслух Разгневанному, который в этот момент ел Spickgans [34] – местный деликатес. «Дорогая моя Элизабет, – писала подруга, – удели толику внимания этой бедняжке. Она изучает в Дрездене искусство, и ей буквально некуда податься на Рождество. Она весьма амбициозна и трудолюбива…»
– Значит, – прервал меня Разгневанный, – далеко не красавица. Трудолюбием отличаются только некрасивые девушки.
«…и действительно очень умна…»
– Не люблю умных девушек, они такие глупые, – снова прервал меня Разгневанный.
«…и если чья-то добрая душа, вроде тебя, не пожалеет ее, она будет чувствовать себя очень одинокой».
– Вот пусть и чувствует себя одинокой!
«Ее мать – моя старейшая подруга, она очень расстроится, зная, что ее дочь в это время будет в чужом городе совершенно одна».
– Ничего не имею против расстроенных матерей.
– Ох, дорогой! – нетерпеливо воскликнула я. – Мне все-таки придется ее пригласить!
«Если, милая Элизабет, ты не против побыть доброй самаритянкой, – говорилось в письме, – я уверена, что ты найдешь в Миноре умную и хорошо воспитанную компаньонку…»
– Минора? – переспросил Разгневанный.
Апрельская детка, к которой в последние полтора месяца была приставлена пугающе усердная гувернантка, подняла голову от своего хлеба с молоком и задумчиво произнесла:
– Звучит как острова.
Гувернантка кашлянула.
– Майора, Минора, Олдерни и Сарк [35], – пояснило дитя.
Я строго взглянула на нее.
– Если ты, Апрель, не остережешься, то, когда вырастешь, станешь гением и опозоришь своих родителей.
Всем своим видом мисс Джонс демонстрировала, что она не любит немцев – боюсь, она недолюбливала нас, поскольку считала иностранцами, что было очень по-британски и трактовалось в ее пользу; с другой стороны – мы ведь тоже считали ее иностранкой, а это несколько запутывало ситуацию.
– Стоит ли мне приглашать эту странную девицу? – спросила я, не адресуясь ни к кому конкретно и вовсе не ожидая ответа.
– Ты совершенно не обязана ее приглашать, – рассудительно сказал Разгневанный, – но пригласишь. Сегодня же напишешь, сердечно пригласишь, а через двадцать четыре часа ее пребывания у нас с ней поссоришься. Я же тебя знаю, моя дорогая.
– Поссорюсь? Я? С какой-то студенточкой?
Мисс Джонс потупила взор. Она постоянно подозревала сцены и была наготове выставить против нас всю батарею собственной рассудительности, такта и хорошего вкуса, ведь мы дискутировали в совершенно непозволительной манере, о чем сами не подозревали бы, если бы она не опускала глаза. Мне следовало бы набраться смелости и попросить ее, потому что помимо явного неодобрения нашего поведения она и в детской была слишком уж усердной, все время поучала и никогда не играла, но, к сожалению, Апрельская детка обожала ее и была уверена, что никого прекраснее она ранее не встречала. Каждый день она докладывала мне о роскоши гардероба мисс Джонс и с восторгом описывала ее зонтики и шляпы, при этом мисс Джонс чувствовала себя обиженной и поджимала губы. По обычаю всех гувернанток, ее верхнюю губу украшали усики, и как-то раз Апрельская детка явилась к ужину тоже с усиками, появлению которых она была обязана свинцовому карандашу и безграничной любви. За такую дерзость мисс Джонс поставила ее в угол. Не понимаю, почему все гувернантки такие несимпатичные. Разгневанный считает, что это потому, что они не замужем. Не осмеливаясь спорить с рожденным опытом мнением, я бы добавила, что напряжение от постоянной необходимости подавать пример также очень велико. Куда проще, а зачастую и приятнее, быть примером отрицательным, нежели положительным, к тому же гувернантки – тоже женщины, а женщины порой бывают безрассудными, и как же обидно, когда, стремясь к безрассудству, приходится оставаться образцом мудрости.
Обе, и Минора, и Ираис прибыли вчера – вернее, Ираис вышла из экипажа одна и сообщила, что следом за ней едет на велосипеде странная девушка. Я отослала экипаж ее подобрать, потому что уже смеркалось, а дорога ужасная.
– Зачем вам вообще понадобились странные девушки? – ворчливо осведомилась Ираис, снимая перед камином в библиотеке шляпу и устраиваясь вполне по-домашнему. – Не люблю их. Не уверена, что они не хуже больных мужей. Кто она такая? Она ехала на велосипеде от самой станции, и, уверена, это первая женщина, преодолевшая подобным образом этот путь. Мальчишки кидались в нее камнями.
– Ну, дорогая, это лишь доказывает полнейшее невежество мальчишек. Но Бог с ней. Давайте выпьем чаю в тишине и покое, пока она не приехала.
– И все равно мы бы чувствовали себя куда спокойнее, если б ее не было, – упорствовала она. – Разве нам не было хорошо летом, Элизабет, когда мы были только вдвоем – вы и я?
– Конечно, было, – сердечно ответила я и обняла ее.
Огонек моей привязанности к Ираис в день ее прибытия пылал очень ярко, кроме того, на этот раз я предотвратила ее греховное обращение с солонками, приказав, чтобы ими обносили стол – как блюдом с овощами. Мы выпили чаю, и она поднялась к себе в комнату переодеться к прибытию Миноры и велосипеда. Я же поспешила встретить гостью – мне было жалко ее, ведь она вынуждена проводить Рождество, время встреч самых близких людей, в кругу совершенных незнакомцев. Но она не выказывала никаких признаков стеснительности или смущения, и, по правде говоря, я была смущена куда больше, чем она: когда я подошла, она уже была в холле и отдавала распоряжения слугам насухо вытереть цепь велосипеда, и лишь затем удостоила вниманием мои приветствия.
– Мне так и не удалось ничего втолковать вашему человеку на станции, – заявила она, наконец-то убедившись в том, что с ее машиной обойдутся надлежащим образом. – Я спросила его, сколько до вашего дома и в каком состоянии дорога, а он только улыбался в ответ. Он немец? Конечно же, немец, и странно, что он меня не понял. Вы говорите по-английски очень хорошо, очень хорошо, вы в курсе?
Я проводила ее в библиотеку, и она стояла на прикаминном коврике и грелась спиной к огню, пока я наливала ей чай.
– О, какая любопытная комната, – отметила она, оглядываясь вокруг. – Старинная, не так ли? Сколько здесь материала!
Разгневанный, который в момент ее приезда оказался в холле и потом прошел вместе с нами в библиотеку,
