франков пропали», — все повторял он. Лавка торговала, как накануне Рождества, и всем надо было рассказывать новость о Розине. Mademoiselle Марьяж вздохнула:
— Даже такие выходят замуж, даже такие. А я…
Но было и приятное воспоминание.
— Monsieur Троншар, — позвала она Троншара, проходившего мимо, — зайдите ко мне, я расскажу вам, почему Розина не впустила вас.
Он вошел в лавку, но ведь она не так проста, чтобы сразу все выложить. Нет, она заставила его помучиться.
— Какая хорошая погода, — сказала она. — Садитесь, пожалуйста. У вас дома все здоровы?
О, она прекрасно видела, что он злится, что он волнуется.
— Я утром получила превосходные шерстяные носки, не надо ли вам?
Он покачал головой.
— Что же про Розину?
Тогда она сделала таинственное лицо.
— Такое, о, такое!.. Вы будете очень удивлены.
— Да говорите же, — торопил он.
— Ужасно много мух в этом году, — жаловалась она. — Я всюду развесила липкую бумагу.
Он стал совсем красный:
— Что же наконец с Розиной?
Тогда она сказала. Да, он был удивлен, он был огорчен. Ей было очень приятно смотреть на него. Такой важный, богатый фермер.
Потом стали приходить соседи. Еще никто не знал, и mademoiselle Марьяж до хрипоты рассказывала все одно и то же. И с каким интересом ее слушали! Да, это было очень приятно.
И все-таки ей было грустно, она чувствовала себя усталой и слабой. «Надо скорее лечь».
Но она не двигалась. Она думала о своей жизни, о жизни Розины.
— Где же справедливость? — прошептала она вдруг. — Где же справедливость? Нет справедливости. Нет справедливости на земле. Одному все, другому ничего. Но почему именно мне — ничего?
Она расстегнула воротник платья. Как эта нахалка говорила с ней. «Вы можете оставить себе мои румяна и духи. Отчего бы вам не взять и моих влюбленных?»
Голова mademoiselle Марьяж затряслась.
— Какая нахалка эта Розина.
Она взяла свечу и спустилась вниз в лавку. Желтое пламя свечи колыхалось от сквозняка, все казалось таинственным и призрачным в его неверном свете. Ящики и банки как горы громоздились на полках, прилавок был похож на гроб, черная огромная тень mademoiselle Марьяж прыгала на стене, вытягиваясь до потолка.
Mademoiselle Марьяж стало страшно. Она протянула руку, пошарила на полке, нашла неразвязанный пакет и, прижимая его к груди, быстро взбежала по лестнице.
У себя она поставила свечу на комод и стала разворачивать пакет. Это были румяна, кремы, духи и пудра, присланные утром из Парижа. Пальцы ее немного дрожали, когда она перерезала веревку. Она смотрела на пеструю коробку, на стеклянные баночки. Она видела их много раз, но они раньше всегда казались ей обыкновенным товаром, как ситец, керосин или марсельское мыло.
Она впервые чувствовала волшебную силу этих склянок и флаконов. Ведь в них была заключена красота и молодость. Красота, молодость и счастье. Она осторожно откупорила духи и, зажмурившись, понюхала их. Да, это запах счастья, это запах любви.
Она расставила все банки и флаконы на комоде. И комната сейчас же приняла новый вид — будто в ней жила не mademoiselle Марьяж, а счастливая, веселая, любимая женщина.
— «Dorin Paris», — прочла она на крышке коробки с румянами. — «Paris», — повторила она и на минуту представила себе этот никогда ею не виданный Париж и счастливых нарумяненных, надушенных женщин, идущих по его улицам.
Она в нерешительности держала румяна в руке.
— А что, если попробовать? — И осторожно провела пуховкой по щеке.
Щека сразу нежно порозовела, будто молодая кровь прилила к ней.
Mademoiselle Марьяж провела пуховкой по другой щеке, и она тоже стала розовой.
Тогда, все больше волнуясь, она подвела себе глаза и накрасила губы.
И вдруг произошло чудо. Да, это было чудо, настоящее чудо, иначе этого нельзя было назвать. Из зеркала на нее смотрело молодое красивое лицо. Да, это было чудо, это было волшебство. Она была красива, и ей было двадцать лет.
Прошлое сразу исчезло от прикосновения красной пуховки, в облаке белой пудры, в сладком запахе духов.
Ей было двадцать лет, и она была красива.
— Неужели это я? Неужели я? — спрашивала она, наклоняясь к зеркалу.
Большие глаза счастливо блестели, красные губы счастливо улыбались.
— Это я. И я красавица.
Она всплеснула руками и громко засмеялась:
— Я красавица. Я лучше Розины. И никто не знал. И никто еще не знает. Ах, поскорее бы утро, чтобы все, все увидели.
Она встала и прошлась по комнате. Пусть хоть стулья, кровать и обои посмотрят на нее, если больше некому. Она держала в поднятой руке свечу, освещая ею свое лицо.
— Видите, видите, — повторяла она, кружась по комнате. — Вот я какая. А вы и не знали. Вы думали, старая, некрасивая, смешная. А я красавица. Вот кто я.
На кресле, свернувшись клубком, спал Виктор Гюго.
— Виктор Гюго, посмотрите на меня.
Пудель тупо и сонно уставился на свою хозяйку.
— Вы поражены, Виктор Гюго. Вы не верите своим глазам? Ах, и я тоже, я тоже не верю.
Она снова села перед зеркалом.
— Раньше восьми никто не придет в лавку. Но зато как я буду торжествовать. Все, все будут у моих ног. Может быть, я даже русского отобью от Розины. — Она покачала головой. — Нет, на что он мне? Ведь их у меня так много будет.
Она наклонилась к зеркалу.
— Я люблю вас, Жюльетта, — сказала она измененным голосом, так, как будет говорить ей влюбленный в нее мужчина. — Я люблю вас и не могу жить без вас.
— Ах, как вы мне все надоели, — продолжала она тонко и высоко, — все мужчины влюблены в меня. Дышать не дают. — И она кокетливо погрозила кому-то пальцем.
Свеча понемногу оплывала. Часы пробили три. Mademoiselle Марьяж не отрываясь смотрела на себя.
— Только бы скорее настало утро.
Понемногу небо стало светлее. Оплывающая свеча неприятно желтела в смутном утреннем свете. Mademoiselle Марьяж вздрогнула:
— Что это?
Она как будто немного изменилась. Надо еще нарумяниться. Она потерла щеки красной пуховкой, потом напудрилась и снова стала не отрываясь тревожно смотреть на себя.
— Ах, я забыла намазать нос кремом и лоб тоже. Это оттого…
Она взяла фарфоровую баночку.
— Сейчас я буду еще красивее. — И она стала густо покрывать лицо белилами.
С каждой минутой становилось все светлее. Чистый, холодный, беспощадный свет наполнил комнату. И с каждой минутой лицо mademoiselle Марьяж становилось все безобразнее, все страшнее.
Но она не верила, не хотела верить.
— Еще немного пудры. Губы подмазать, щеки надо ярче нарумянить.
Лицо в зеркале становилось все страшнее, все отвратительнее.
От белил щеки покрылись, как у
