в свое удовольствие; что за беда, что состояние мое уменьшится к тому времени, что я буду стариком…
– Ты был бы прав, – прервал Горич, – если бы дело шло только о твоем будущем благосостоянии; им ты можешь располагать, как хочешь. Но дело идет о твоей чести. Продолжая жить, как ты живешь, ты можешь очутиться в таком безвыходном положении, в котором уже трудно различить черту, отделяющую безрассудное от бесчестного…
– Пока я эту черту вижу ясно.
– Вот поэтому тебе и надо остановиться, пока еще есть время. Скажи, по крайней мере, сколько у тебя долгу?
Сережа молчал. Ладони с ожесточением терлись одна о другую.
– Послушай, Сережа, ты, видимо, недоволен нашим вмешательством в твои дела. Поверь, что мы спрашиваем тебя не из любопытства, а с целью помочь тебе. У меня, как ты знаешь, ничего нет, но Угаров сейчас сказал мне, что с удовольствием заплатит твои долги. Ты рассчитаешься с ним впоследствии, а теперь, конечно, дашь нам слово, что новых долгов делать не будешь.
Сережа подошел к Угарову и с чувством пожал ему руку.
– От всей души благодарю тебя, Володя; но, право, мне теперь это не нужно. Если подойдет крайность, я сам прибегну к тебе. Но, во всяком случае, очень, очень благодарю тебя.
– Стоит ли благодарить меня, если ты даже не хочешь сказать нам, сколько у тебя долгу…
– Как не хочу? Вы знаете, что я от вас обоих решительно ничего не скрываю. Но, право, мне невозможно сказать это сразу. У меня есть книжка, где все долги записаны аккуратно.
– А книжку эту ты можешь нам показать?
– Конечно, могу, когда хотите.
– Ну, так вот что: будем завтра обедать здесь втроем в пять часов; ты принесешь знаменитую книжку, и мы вместе что-нибудь решим.
– С большим удовольствием.
– Дай честное слово, что придешь.
– Изволь, даю честное слово, если без этого ты мне не веришь.
На следующий день Угаров и Горич пришли к Дюкро задолго до пяти часов, но Сережи и в пять не было. Прошло еще минут десять.
– Он способен надуть, – сказал Горич.
– Нет, если дал честное слово, то не надует.
– Конечно, не надую, – сказал, входя, Сережа. – Но только вот в чем дело: извините меня, я обедать с вами никак не могу.
– Это отчего? – спросил Угаров.
– Зачем ты его спрашиваешь? – прервал его с гневом Горич. – Ты лучше спроси у меня, и я тебе отвечу. Князь Брянский плюет на товарищей и на данное слово, потому что его пригласили какие-нибудь кокотки…
– Смотри, Горич, – сказал несколько торжественным тоном Сережа, – как бы тебе не стало совестно за то, что ты сейчас сказал. Знай же, что я обедаю сегодня с сестрами.
– С какими сестрами?
– У меня их две: Ольга и Софья.
– Как, твои сестры здесь? – воскликнули одновременно Угаров и Горич. – С каких пор? Зачем?
– Сестры здесь уже с неделю: Маковецкий получил место при главном штабе и переселился в Петербург, а Соня, вероятно, прогостит у них всю зиму.
– О, скала скрытности! о, кладезь молчания! – завопил Горич. – Отчего же ты вчера не сказал нам об этом?
– Право, не знаю, отчего не сказал. Так, не пришлось к слову, вы же все время приставали ко мне с моими долгами. А главное оттого, что они только сегодня переехали из гостиницы в свою квартиру. Вы понимаете, что мне нельзя не обедать у них на новоселье…
– Где же их квартира? Или, может быть, это тоже секрет?
– Какой же секрет! Литейная, дом Туликова. Самое лучшее: приезжайте туда после обеда.
– Ну, это будет слишком бесцеремонно. Вероятно, они и не устроились на новой квартире…
– Какой вздор! Все они будут очень рады вас видеть. Ольга еще в день приезда поручила мне известить вас обоих.
– И ты отлично исполнил ее поручение… Ну, бог с тобой, убирайся. Кланяйся от нас, а мы явимся завтра утром, благо и день будет воскресный.
Сережа исчез, очень довольный тем, что разговор о его долгах был отсрочен, а Угаров и Горич после его отъезда несколько минут молча смотрели друг на друга.
– Ну, что скажешь, Володя? – заговорил очень тихим голосом Горич. – Никогда нельзя предвидеть сюрпризов, которые нам готовит судьба. Давно ли ты жаловался на скуку и уверял, что ничем не можешь наполнить пустоту жизни? С тех пор прошло полчаса, и жизнь твоя уже наполнена. Не спорю, что тебе, может быть, будет подчас и грустно, и больно, но уж скучно наверное не будет.
– А тебе?
– Я – дело другое. Мне некогда ни грустить, ни скучать.
Чувство, которое испытал Угаров при этом неожиданном известии, было невыразимое смущение. Он смутился гораздо больше, чем обрадовался. Словно он узнал что-то такое, что налагало на него известного рода обязанности. Прежде всего, он должен сделать визит; но кроме этой обязанности, он должен еще что-то почувствовать и пережить. И немедленно из глубины души его поднялся протест против этой обязанности.
«Что за вздор такой! – размышлял он, возвращаясь от Дюкро пешком домой, – почему Горич вообразил себе, что моя жизнь теперь будет наполнена? Ну, да, действительно, я был влюблен в Соню Брянскую, но с тех пор прошло четыре года; почему это должно продолжаться? Мало ли в кого я был влюблен! И в Наташу Дорожинскую, и в Эмилию. Да Эмилия и теперь мне очень нравится. Она милая, очень милая девушка, и умная, и добрая. Сегодня же вечером пойду к ней, непременно пойду… Что за беда, что ее мать будет расхваливать свой мельхиор; зато я знаю наверное, что все обрадуются моему приходу; а Соня, бог ее знает, может быть, не обратит на меня никакого внимания, – ведь у нее все зависит от каприза… Да, впрочем, не все ли равно мне это, какое мне дело до ее капризов? Этот дурак Горич только взбаламутил меня… Сам влюблен, как кот, и валит с больной головы на здоровую…»
В этих размышлениях Угаров дошел до Литейной. На углу стоял городовой. Чтобы не искать завтра Маковецких, Угаров кстати спросил, где дом Ту пиков а…
– Пятый дом направо, – ответил городовой.
Угарову следовало идти налево, но как-то машинально он пошел направо и остановился перед домом Тупикова. Это был большой дом в несколько этажей, с двумя подъездами. «Жаль, что я не знаю, в каком этаже; ну, да все равно, узнаю завтра». Какая-то фигура шмыгнула из ворот в подъезд.
– Швейцар! – крикнул Угаров. – Здесь живет Маковецкий?
– Здесь, ваше сиятельство, пожалуйте. Во втором этаже направо, второй нумер.
– Нет, я завтра зайду. Как тебя зовут?
– Степан, ваше сиятельство.
Угаров опустил руку в карман пальто и, найдя там сорок копеек, по неизвестной причине отдал их швейцару.
Уходя, он взглянул в окна второго этажа: они были ярко освещены. «Очень можно бы зайти и сегодня; почему этот дурак Горич сказал, что это будет слишком бесцеремонно?
