Я опустила глаза.
– Вот, значит, как? – проговорила Бидди. – Решили молча отсидеться с опущенными головами, дождаться, когда вам выдадут диплом. Выходит, вы здесь не для того, зачем мы сюда пришли: не чтобы получить образование, потому что образование предполагает споры. Ведь линия, которую вы нам тут вскармливаете, государственная линия, она не оставляет места для возражений. А я не робот. И женщины, с которыми мы работаем, не роботы.
– Никто ничего подобного не говорит, – вступила МММ, пытаясь отвоевать контроль над ситуацией.
– Никто вообще ничего не говорит! – сокрушенно воскликнула Бидди. – Неужели во всем классе нет никого, кто со мной согласен?
Никто не отозвался. Хотя, мне кажется, уж в чем, в чем, а в этом все были с ней единодушны.
Бидди окинула аудиторию изумленным взором, взяла бумагу, карандаш и вышла. Через секунду ученица по имени Дон, жиденько улыбнувшись МММ, побежала вслед за Бидди. МММ пыталась прийти в себя от потрясения.
– Я не желаю, чтобы говорили, что на моих занятиях нет места для дискуссии, – произнесла она угрожающим тоном. – Не желаю. Давайте прервемся и подискутируем, коль вам уж так необходима дискуссия.
Проблема заключалась в том, что никому особо не хотелось дискутировать. В зловещей тишине открылась дверь, и в класс вошла Дон – без Бидди. Я так и знала, что Бидди не вернется. На наших глазах она покинула прекрасную, но беспокойную профессию, благодаря которой мы помогали женщинам рожать детей. Она, как Мамочка, ушла в подполье. Порвала билет и оставила свой пост у ворот жизни.
– Дон, мы тут обсуждали злосчастные потуги, – с ожесточением сказала МММ. – У вас есть что добавить?
Дон снова жиденько улыбнулась и ответила:
– Нет, в общем-то.
Вдруг у меня в мозгу возникли Мамочкины слова, и я произнесла:
– И я бы не стала просить роженицу тужиться на втором этапе.
Все взоры обратились на меня. Как будто я сняла платок и все увидели, что я обрилась. Хотя, конечно, ничего я не снимала. Но ощущение было именно такое.
– Прекрасно, – отозвалась МММ. – Прекрасно, Осока. Если таково ваше мнение – хотя это ваше мнение, а не мое, – то вы имеете на него полное право. Почему у вас, кстати, на голове платок?
Я уткнулась взглядом в парту. На предыдущем занятии кто-то нацарапал послание. Оно гласило: «Так это правда про нее или нет?» МММ не стала дожидаться ответа. Она вернулась к рассказу об эпидуральной анестезии, а класс записывал за нею куда усердней обычного.
Домой я шла в глубоких раздумьях. «Так это правда про нее или нет?» – о чем вообще речь?
26
– Вы любите заварные пирожные? – поинтересовался мужчина, нежданно появившийся на следующее утро на моем пороге. Сняв шляпу, он бесцеремонно прошествовал в дом; я от удивления рот разинула. – Никто не любит заварных пирожных, как я, а утром в кондитерской они такие свежие, что я не устоял. А этот запах! Корица и что там еще. Ведь вы их тоже любите?
Я выдавила, что могу, конечно, съесть, если очень надо.
– А я надеялся – если вы, конечно, не сочтете это за дерзость, – что мы с вами попьем чайку, с пирожными. Как вы считаете, не слишком грубо с моей стороны просить об этом?
Я процедила, что не считаю это грубым, и спросила:
– Вы кто?
– Ничего, если я присяду? – не унимался он. – От даже непродолжительного стояния на ногах у меня начинаются страшные ревматические боли. Знаете ли, возраст. Так что я говорил?.. Да, был тут по соседству, решил вас проведать.
Помимо бумажного пакета с пирожными, у него имелся кожаный портфель. Пакет он положил на стол, портфель поставил на пол. Потом снял очки, прищурил один глаз, потер его. Тыльные стороны рук у него были ужасно волосатыми. На мизинце сидело серебряное кольцо.
Он широко улыбнулся. Снял плащ, повесил его на спинку соседнего стула и присел. Поднял портфель, щелчком открыл его, порылся в бумагах и опять закрыл. Он утром явно брился – в воздухе чувствовался легкий аромат лосьона, – но у таких смуглых мужчин на подбородке все равно остается легкая синева.
– О чем это вы: «решил проведать»?
– Пожалуйста, угощайтесь, – проговорил он, – я не прощу себе, если все съем один. – И захихикал, как девчонка.
Не знаю, как уж это вышло, но оказалось, что я ставлю чайник.
– Вы что-то продаете?
– Бог с вами! – воскликнул он. – Это не более чем визит вежливости.
И тут до меня дошло. Это же Монтегю Баттс, коллега Беннета, профессор из Кембриджа. И главное, так же мягко стелет. Как же я сразу не догадалась!
– А, значит, вы пришли по поводу…
– Вот именно, мисс Каллен, вот именно. Хотел узнать, как вы тут поживаете.
Вода вскипела, я заварила чай. Пока я занималась по хозяйству, он опять полез в портфель, достал картонную папку и блокнот. Извлек из нагрудного кармана массивную шариковую ручку – глянцево-черную, с брызгами янтариков. Я протянула ему чашку чая и блюдце для пирожных. Он их поставил на пол, а на коленях разместил блокнот и папку.
– Как я тут поживаю? Я поживаю довольно хорошо.
– Тяжело, наверное, тянуть на себе весь дом?
– Непросто. Но кто-то недавно оплатил мою задолженность по аренде.
– Как мило с чьей-то стороны! – воскликнул он с заговорщицкой ухмылкой, и я подумала, что, может, это они с Беннетом погасили долг. – Выходит, в целом вы смирились?
– Смирилась?
– С утратой.
Я почему-то не спросила, откуда он узнал про Мамочкину кончину.
– Мне будет нелегко без нее. Да что тут говорить.
– Конечно, – произнес он и что-то чиркнул у себя в блокноте, поскрежетав при этом зубами. – Почему вы состригли волосы, мисс Каллен?
Рука взлетела к голове.
– Ах, это?
– Да. – Он посмотрел на меня поверх очков.
– Неловко даже, – ответила я. – Словила где-то вшей. Так проще всего было от них избавиться.
Он снова что-то записал.
– И где вы их словили?
– У местных детишек.
– В самом деле? А чем вы занимались с местными детишками?
Меня насторожило, что он излишне интересуется такими странными вещами. На проявление вежливости это не тянуло. Решила держать с ним ухо востро.
– Да помогала одному знакомому семейству. А если сидишь голова к голове, они и перепрыгивают, понимаете?
– Ну разумеется, понимаю. Вы не считаете, что некоторые люди настроены против вас?
– Против меня? Конечно, есть и такие. Какое это имеет отношение к делу?
– Случалось ли вам слышать голоса?
Я пристально вгляделась в него:
– Это пойдет в книгу? Это для книги?
– Для книги? Возможно.
– Что вы там пишете?
– Я провожу оценку, и только. Так вам случалось слышать голоса?
– Ваш голос я слышу вполне четко. Зачем вы здесь?
– Для дружеского визита.
– Вы не из Кембриджа?
– Ах, что вы! Я закончил более скромное заведение. Как часто к вам наведываются гости из Кембриджского университета?
Я посмотрела на его сизый подбородок, на жирную, красную, похожую на червяка губу, и вдруг меня охватил страх и холод.
– Если вы сию минуту не скажете, зачем явились, я рассержусь.
– По-вашему, вы часто злитесь?
– Не очень.
– Но вы же разозлились третьего дня в конторе строительного общества, не так ли?
– Кто вас прислал?
– Тот, кто о вас заботится. Обеспокоенный друг. Не понимаю, отчего вы нервничаете?
– И как в таком случае фамилия этого друга?
– Какое это имеет значение?
– Вы врач?
– Мне все-таки безмерно интересно, зачем вы состригли волосы.
Ох, Мамочка, подумала я. Она бы знала, как поступить. И почему только я не обладала ее силой, позволявшей легко справляться со всеми этими врачами и священниками, которых она обзывала «фетишистами». Я выровняла дыхание, спокойно посмотрела на него. Сидит себе, застыл с блестящей ручкой над блокнотом, и что бы он там ни написал, все может быть направлено против меня. Его глаза под стеклами очков гипнотизировали, засасывали.
