какой Борька кидался сосать, перестала забавлять. Надо бы подкормить. За спинкой койки на табурете белела литровая банка с молоком по плечики. Антон дотянулся до ещё тёплой банки, ткнул козлёнка носом в молоко. Борька чуть не захлебнулся, заперхал. Заупрямился, не стал пить.
Тогда мальчик набрал в рот молока. Поддразнивая, показал беленькому кончик языка. Борька обрадовался, что можно схватить и за язык, и, схватив, не промахнулся. Мальчик тихонько пустил по свёрнутому в желобок языку молоко. В глазах беленького зажглось даже удивление. Откуда это?
Посмеиваясь, Антон отдал весь глоток. Беленький отпустил язык, он был уже почти сыт.
И теперь мальчик и козлёнок довольно смотрели друг на друга, улыбались. Вдруг лицо мальчика исказила страшная догадка. Суматошно пощупал на себе майку.
— А-а!.. Пустил мне на живот горячую росу и ещё хихикаешь?!
Козлёнок не мигая всё смотрел прямо Антону в лицо, смотрел с интересом.
— Ну, зачем ты так сделал? — с напускным огорчением зашептал мальчик. — Хочешь знать?.. Я сам так умею! Зачем же два таких хорошика на одной коюшке?
Эта авария вовсе не расстроила дружбу, и во всё утро мальчик не разлучался с Борькой. Из всех живых существ он уживался только с козлятами. Только с козлятами ему было весело, легко. Он мог не выпускать козлёнка из рук во всё время, пока бодрствует. Уже пора идти в сад. Антон «твёрдо, как пуговица» стоит на своём. Пойду с Борькой! И держит того, как гармошку. Борька обречённо мекает. Пусти! Я ж так и помру!
— Нет. В садик ты пойдёшь с паном Глебианом! — Митя отбирает козлёнка.
У мальчика одно оружие. Слёзы.
Заревел рёвушкой и примолк, лишь когда Митя серьёзно посулил принести из школьной библиотеки книжку с нарядными картинками. Книжки Антоня любил рассматривать наедине.
— Из-за вас ещё опоздаю в школу за своими пятаками, — по-дедовски ворчит Митя. — Да ну собирайтесь!.. Уже все пробежали в школу. Да собирайтесь вы, охламоны, в сад! Ну живо! Живо мне!
Все творенья в божьем мире
Так прекрасны, хороши!
Но прекрасней человека
Ничего нет на земли!
Поля не знала привычку провожать ребят в детсад. Собрать соберёт, выпроводит с крылечка, накажет Глебке:
— Ты большенький. Гляди там за Антоном, не бедокурил чтоб. Поберитесь за руки та идить с Богом, хлопцы.
Говорила Поля мягко, уважительно. Знала Глебкин нрав. Скажи что не так, не по нему, кольни только самолюбие — первые слова упрямика:
— Не хочу! Не пойду!
И не пойдёт, и не сделает, хоть в лепёшку перед ним разлейся.
Зато когда гордыня не потревожена, не пощипана, доверие греет его. По праву персональной няньки берёт он братчика крепко за руку и вышагивает так широко, что меньшак бежит за ним полубоком.
Поля постоит посмотрит вослед, вздохнёт да и втащится назад в комнату.
Теперь её нет дома. Однако в утренних сборах ничего не изменилось. Может, набавилось чуть детской деловитости, взрослости. Собирать меньшего никто за Глеба не станет, это он делает сам, делает старательно, внешне иногда грубовато. Но это показная грубость. Не липнуть же к брату в открытую, как смола от кедра. Засмеют ещё.
Вот подгоняемый Митрофаном застегивает он на Антоне красную рубашку. Ворот тесный, с верхней пуговицей никакого сладу. Ни под каким мармеладом не сходятся пуговичка с петелькой. Кое-как наконец свёл их рядом. Норовистая пуговица упрямится, не гнётся, не ныряет в петельку, точно в обиде смертельной на неё.
Глебка досадно морщится, припадает перед братцем на одно колено. Снова ладится застегнуть, снова ничего не выходит.
— Ты б на ушко шепнул, братушка, где это ты так раскушался. Я б тоже туда слетал на подкорм.
Антоха рога в пол. Насупился, косится.
— Один глаз на нас, — раззадоривает Глебша, — а другой на Арзамас! Не согласный? Чего молчишь?.. Ну, молчи, молчи. За умненького сойдёшь. Это ты от воздуха распух. Выдохни поглубжей и не дыши. Шея сразу стоньшает, тогда и застебну.
Антон делает наоборот. Собранно, длинно вдыхает, жертвенно поднимает глаза к потолку. Глеб влюбовинку смотрит на него, улыбается. Ему нравится брат, он любит брата.
Антон не выше велосипедного колеса, клоп пока. Белое полное лицо щедро закидано веснушками. Податлив, неустойчив нос перед солнцем, как исключение перед правилом, и, естественно, по весне являл скандальное поползновение к шелушению. По его облезлому носу мама в шутку определяла приход жары:
— А Антонка принёс нам новостёху. Набежало лето!
Его округлая большая голова со старательно оттопыренными ушами горела рыжим пламешком коротких густых волос. В ясных, в светлых глазах лучилась чистота.
— Ну, можно мне дыхнуть?
Что Антон спросил именно это, Глеб догадался скорее по губам, настолько глухо это было сказано.
— Да мне что, дыши. Воздух бесплатный. А потом, сикось-накось, я уже застегнул.
Они выходят из дому. Антоня останавливается. Не двигаясь с места, пробует пошире сделать первый же шаг. Одна нога плавно уползает вперёд, другая назад, и он, пухлявый весь, толстенький, как тыква, в шпагате садится на землю.
— Ты чего расселся, как на именинах? — в нетерпении подпирает Глеб. — Ты не уснула, бабушка?
Со спины Антон и впрямь похож на маленькую бабушку. Ветхое пальтецо из байкового одеяла совсем скрывало ноги. Вдобавок он сутулился, это делало его фигуру ещё больше похожей на старушеньку. Вместо шапки или фуражки, этих величественных отличительных знаков мужчин, Антон с наполеоновским упрямством [56] носил повязанный хаткой скандальный белый платок. По платкам мальчик обмирал. Однажды ему купили фуражку. Однако на площадку, в сад, он всё же пришёл в платке, а в руке нёс фуражку. Через неделю покаянно пролепетал:
— Я стерял фуражку.
— Где, Потеряшкин? Айдатеньки искать.
— Она уже далеко.
— Она у тебя ходит?
— Плавает… Большие ребята ловили в неё раков, положили на берегу…
— И что?
— Раки уговорились убежать. Столкнули фуражку в воду. А чтоб не утонуть — плавать раки не умели, — сели в фуражку и поплыли.
После столь сомнительного происшествия — на поверку, всё выскочило куда проще, мальчик просто забросил ненавистную фуражку в реку — Поля не стала покупать парню фуражки, и часто-густо, взяв себе платок, повязывала им сына, а сама бегала в старом.
Восседать с разодранными ногами неспособно. Подхватил, втянул под себя Антон одну ногу, встал, капризно хлопнув брата по руке, протянутой в помощь.
— Этот шаг не считается. Сначала! Я буду идти широко-широко. Как ты!
Снова ладит сделать порядочный шаг, снова ноги разъезжаются, снова шпагат.
— Пряник, кончай ломаться! Опоздаем на завтрик!
