Слободку ехали страшно долго, – так по крайней мере показалось Бергу. Доктор потрепал девочку по щеке, отвел Берга в сторону.
– Я ее подготовил. С девочкой пойду я и Левшин. Вы останетесь здесь. Думаю, что сегодня вы увидите маленькое чудо.
Он улыбнулся, но вместо улыбки лицо его сморщилось в нервную гримасу.
Они ушли. Обручев ходил по комнате, вынул из ящика яхту и долго вертел ее в руках. В голове скакали клочки несуразных мыслей: «Сколько она стоит? Да, да, да… значит, так. Полтора рубля и дом на Черноморской номер пятнадцать».
Он повертел яхту, спрятал ее в ящик. Руки его тряслись, он засунул их в карманы. Говорить он не мог: губы дергала судорога. Берг сидел спиной к окну и прислушивался. Обручев обернулся. Берг вздрогнул, уронил папиросу.
– Тише вы, – сказал он с ненавистью. – Не скрипите ботинками!
Берг улыбался так же, как доктор, – криво, болезненно. Улыбка его была похожа на гримасу невыносимой боли.
– Скорей бы, – Обручев почти плакал. – Что они, умерли, что ли!
Берг медленно встал, повернулся к окну, отскочил в глубь комнаты и пробормотал:
– Уже… уже…
В саду раздался крик. Много позже при воспоминании о нем Берг всегда мучительно краснел. Это был крик животной радости. Так кричат раненые, когда у них вынули пулю. За криком был чистый мягкий смех, бубнил капитан и тихо, посмеиваясь, говорил что-то доктор.
Потом женский голос, незнакомый и внятный, сказал в саду, как на сцене:
– Покажите же мне его. Сейчас, непременно.
– Берг, – Обручев задохся, – она выздоровела, видите, Берг.
– Тише, – приглушенно крикнул Берг. – Надобежать!
Он толкнул Обручева к двери на черный ход. Они выскочили на крыльцо и промчались через сад. Берг перепрыгнул через низкую ограду, порезал руку о колючую проволоку. Они долго бежали по огороду, ломая помидоры, и чей-то голос яростно вопил, казалось, над самой головой:
– Стой, байстрюки, сволочь несчастная! Стой!
Они перелезли через вторую ограду, пробежали пыльным переулком и остановились. Было знойно и пусто. С руки Берга капала черная кровь. Она дымилась. Берг туго затянул руку носовым платком.
– Теперь драла! – сказал он, все еще вздрагивая. – Двинем пешком, на трамвае опасно, – мы можем их встретить.
В город шли долго, у всех ларьков пили, отдуваясь, ледяную воду из граненых стаканчиков. Около рыжего, пахнущего керосином, дома на Молдаванке Берг присел на скамейку.
– Отдохнем. Хорошо, что Левшин не знает вашего адреса.
Не заходя домой, они прошли на Австрийский пляж купаться. Когда Обручев вылез из воды, Берг, не глядя на него, пробормотал:
– Я вам покажу вивисекцию. Сопливый гуманист.
Обручев похлопал его по загорелой спине. Из-за рейдового мола, неся перед носом снеговую пену, выходил в море высокий пароход. Ветер косо сносил дым из трубы. Пароход медленно поворачивался и, казалось, зорко вглядывался в шумящие стеклянные дали, куда лежал его путь.
– Завтра двинем на пляж Ковалевского, – сказал Берг. – Все остальные мы уже осмотрели. А потом – в Крым.
Обручев раскрыл Марселя Пруста. Он читал, и строчки сливались в серые полосы. Все, что случилось, было просто, вполне понятно и вместе с тем почти чудесно. Обручев никак не мог примирить этих двух начал. Он поглядывал на Берга и думал, что в его жизни будет много занятных историй. Берг крепко уснул. Наступало «второе» солнце, и сон был безопасен.
На пляж Ковалевского за Большефонтанским маяком поехали через неделю, – Берг сжегся и шесть дней не выходил на солнце, мазался вазелином и стонал. На пляже было желто от глинистых обрывов. Цвел терновник.
По дороге к пляжу в степи росла полынь. На берегу Берг снял белые туфли, – подошвы стали серебристо-зеленого цвета. Он понюхал их:
– Полынь… Бессмертная полынь…
Берг облизал губы, поморщился.
– Даже на губах горечь.
Обручев раскрыл неизменного Пруста. Берг достал томик стихов Мария Эредиа. Стихи он читал редко, только после завершения крупного дела.
Раскрывая томик Эредиа, он сказал:
– Теперь можно побаловаться.
Он лег на спину, читал, перечитывал и вслух повторял каждую строчку. Вдруг остановился, вгляделся в страницу и пробормотал:
– Что за черт!
Он нашел суровые и грустные стихи, начинающиеся словами:
Разрушен древний храм на мысе над обрывом…
Перемешала смерть в рудой земле пустынь
Героев бронзовых и мраморных богинь,
Покоя славу их в кустарнике дремливом.
Он увидел строчку: «Земля как мать нежна к забытым божествам» и вспомнил дневник Нелидова, сияние капитанского примуса и свое купанье в Серебрянке.
Широкий ветер дул на горячие пески и переворачивал твердые страницы.
«Эх, жить бы так целую вечность», – подумал Берг и вздрогнул от окрика Обручева:
– Ложитесь!
Берг поднял голову.
– Ложитесь, говорю вам. Спрячьте голову! Это она!
Берг перевернулся спиной вверх, положил голову на руки и из-под пальцев посмотрел вдоль берега. Навстречу шла Левшина. Ветер рвал ее платье, она по-детски придерживала его у колен. Ветер обнажал ее ноги, показывал черту черных, туго обхватывающих бедра, трусиков. Ее улыбка, блеск глаз и зубов производили впечатление необычайной молодости. Она казалась подростком. Нинка бежала по краю прибоя. Левшина прошла в двух шагах от Берга и Обручева. Они лежали как мертвые. Левшина сказала:
– Нинок, ты смотри получше. Не пропусти дядю.
Берг затаил дыхание, – в рот ему попал песок. Левшина остановилась шагах в ста и сбросила платье.
– Берг, – сказал Обручев, – непохоже, что это ее дочка. У нее тело девушки. Она повторяет, мне кажется, ваш гениальный план. Она ищет вас.
– Ну и пусть, – Берг сел спиной к Левшиной и начал поспешно одеваться. – Ну и пусть. Что вы, не понимаете, – надо смываться.
«Смылись» они очень быстро.
Берг отправил «рапорт» капитану о том, что ни Пиррисона, ни Нелидовой в Одессе не было и он выезжает в Севастополь.
Уехал он через два дня. Шел «Ильич». На просторных палубах было свежо и чисто, в проходах дул сквозной приятный ветер, а на молу лежал чудовищный зной и пахло серой. Обручев не выдержал и сбежал.
Берг насвистывал и бродил по пароходу среди чемоданов, детей, собак, возбужденных женщин, крика, грома лебедок. Берег ушел гигантской стаей машущих крыльями чаек, – провожающие махали шляпами и платками.
Прошли ржавые от зноя берега Фонтана, пляж Ковалевского, и пароход, тяжело чертя по горизонту бугшпритом, повернул в открытое море.
У Берга защемило сердце, и он подумал, что уезжать сейчас из Одессы, – пожалуй, не нужно.
– Бегу от судьбы, – пробормотал он и пошел в кают-компанию с видом человека, проплававшего по морям всю жизнь.
Берега Одессы опускались в густое море, в древнюю мглу. Шум волн, казалось, старался загладить в памяти одесские дни.
– Да, много было солнца, –
