битве на Гребне.
Посему оставалось у них лишь две возможности: либо засесть в возведенном ими остроге, или же с доблестью открыть ворота, и либо погибнуть в сече, либо пробиться с боем к своим – к стану, что находился к юго-востоку от Марки.
Выбор их пал на вторую возможность, истинно говоря, сделал его за них, не испросив совета, их предводитель; ибо был сей человек насмешлив, порывист, горяч и лишен воинской мудрости… к тому же жадность сильно уменьшала отвагу его; впрочем, теперь, загнанный в угол, он не ощущал недостатка отваги, однако ж начисто был лишен выдержки, ибо следовало Римлянам поначалу отсидеться в своем остроге, выдержать один или два натиска Готов, чтобы уменьшить число нападающих, ведь идущий на приступ теряет больше людей, чем обороняющийся за стенами, и только потом предпринять попытку прорваться наружу. Однако военачальник, убежденный в том, что игра, как ему казалось, проиграна и настал последний час его жизни, время разлуки с сокровищами и удовольствиями, пришел в отчаяние и сделался еще более жестоким и свирепым. Посему приказал он взятых с боя пленников (числом две двадцатерицы и два – ибо раненых они убивали) привязать к креслам, что стояли на высоким престоле; в панцирях, с копьями и мечами, привязанными к десницам и со щитами, привязанными к шуйцам; и сказал, чтобы Готы начали Тинг и приняли на нем решение мудрое и взвешенное. А сам велел наколоть щепы, наломать веток, полить их жиром и маслом и бросить в чертог, чтобы занять его, уничтожив огнем одновременно и дом, и пленников.
– И запаситесь хорошим факелом, чтобы зажечь погребальный костер, – сказал он, ибо таков был обычай у Римлян хоронить своих мертвых.
Поступив подобным образом, он приказал своим людям убрать все барьеры и преграды, только что сделанного острога, и вывел на стены лучников и пращников, да велел перебить лошадей, чтобы Лесной Народ не сумел воспользоваться ими. Затем, расставив своих людей возле ворот, он отправил свою доблестную пехоту сражаться с Готами, уже приготовившимися к сражению. Сам же он, вооружившись до зубов, остался возле Мужской Двери чертога и поклялся всеми Богами своего народа, что не сделает ни шагу оттуда, гони его хоть огнем, хоть сталью.
И ярым пламенем воспылала в то утро ненависть мужей возле веси, где жили дети Волка Готского, а теперь на убой были заперты дети Волка Римского.
Холсан же, стоя на Говорильной Горке, внимала всему этому и смотрела внутрь вражьего острога, ибо новая стена не могла помешать ее зрению, потому что Холм Говорения был высок и недалеко располагался он от Великого Крова… Действительно, находилась она в пределах полета Римской стрелы, хотя не были лучники захватчиков искусны и метки.
И вот она возвысила голос и запела – так, что многие слыхали ее, ибо в миг сей притих битвенный шум и внутри острога и за его стенами – как бывает когда гроза вот-вот разразится над миром, когда стихнет ветер и ропот листьев примолкнет прежде, чем страшные и близкие вспышки молний заполыхают над полями. Так пела она:
Грянул последний час, а с ним окончание битв.
Завтра и послезавтра – время мирных молитв.
Мирная жизнь вернется, и Готы выйдут на луг,
Будут жать спелое поле и не ведать разлук.
Но высится предо мною из стали стена и огня,
Жжет и вселяет ужас, терзает стена меня.
Только дверь я в ней вижу, и окна в этой стене,
А в них луга золотые, и счастье в каждом окне.
Вижу веселые лики родовичей – сквозь трепет и боль.
Счастьем наполнится ныне наша земная юдоль.
Вижу не молот кузнечный – легонький молоток,
Кует серебро, не железо, и украшает чертог.
Кует он для пиршества чашу – утешение уст,
И пиршеству рады люди, и стол наш не будет пуст.
Так кончается повесть, которой звучать и звучать,
Когда жаркое лето на лес наложит печать,
Когда будут играть морозы, когда будет трещать очаг,
И счастье, мирное счастье упокоится в наших очах.
Ну а мы, что прожили ныне, родимся снова и вновь,
Когда вкусят потомки от хлеба, что обрызгала наша кровь.
Когда она завершила песню, стоявшие вокруг сразу поняли из ее слов, что Холсан предрекает победу и мир людям Марки, и от счастья разразились пронзительными криками; воины, находившиеся чуть поодаль подхватили его, и клич обежал всю рать, окружившую острог, а рожденный дыханием летнего утра, легкий ветерок подхватил его и понес надо всем лугом и полем Вольфингов, так что те, кто находился в Колесном Бурге, уже подкатывавшем к Волчьей Веси, услыхали его и возрадовались. Однако слышавшие его Римляне поняли, что сейчас наступает решительный миг в сражении, и ответили свирепым и бранным воплем, прежде чем ринуться на Готов.
Тут могущественные витязи бросились друг на друга в тесных проходах острога: ибо страх умер и был похоронен еще в Утренней Битве.
У северных ворот клин людей Марки возглавлял Хиаранди Илкинг; он первым врубился в ряды Римлян. У восточных ворот на острие находился Валтир, сын брата Оттера, муж молодой и могучий. У южных ворот сражение возглавил Гейрбальд из Шильдингов, бывший гонцом.
У западных ворот Тиодольф взревел как свирепый лев и клинком Ивара расчистил перед собой площадку, ибо в тот самый миг глянул он на кров своего рода, и узрел синюю струйку дыма, вытекающую из окошка; понял он, что случилось, и как невелико отпущенное Готам время. Некоторые, заметившие дымок, подхватили клич Князя, однако другие молча взирали на строй Римлян перед собой, и жуткими были эти голоса, прогремевшие над сошедшимися в битве ратями.
Тут пал первый ряд Римлян, уступив суровым и могучим воинам, и тела их упали там, где стояли захватчики, ибо напирали и спереди и сзади, и всякий готов был нанести свой удар. Раненый или обезоруженный не просил о пощаде, ибо Готы не боялись кровавой кончины в этот час любви к своему роду, в желании продлить день его. Что же касается Римлян, они и сами никого не щадили, и не ожидали другого обращения с собою: они-то помнили, что видели от них побежденные, и теперь словно наяву перед ними представали убийства, побои, порка, холодные насмешки… теперь они мечтали лишь о мрачном покое, которым закончатся их жестокие жизни, в котором забудутся все их деяния, а они вместе
