пули, и, решившись, быстро подошел.
Море тихо сопело. Вода, булькая, вливалась в щели между камнями и выливалась с сосущим звуком. На ступеньках сидела нищенка-курдянка.
Она подняла на капитана смуглое и нежное лицо и улыбнулась. На глазах ее были слезы.
– Пусти ночевать. Я красивая, жалеть, дорогой, не будешь.
– Ты чего плачешь?
– Маленький мальчик такой… – курдянка показала рукой на пол-аршина от ступеньки. – Измет, мальчик, зачем умер! Доктор не мог лечить, никто не мог лечить. Теперь хожу, прошу деньги. Каждый человек хватает меня, ночуй с ним.
Она скорбно закачала головой.
– Ай-я-я, ай-я-я! Я тебе зла не желаю, пусти меня ночевать. Ты смотри.
Курдянка распахнула платок, – груди ее были обнажены и подхвачены снизу черной широкой тесьмой. Капитан смотрел на нее, засунув руки в карманы. Смутное подозрение бродило у него в голове.
«Хороша», – подумал он.
Смуглые и маленькие ее груди казались девичьими. «Наверное, врет, что был ребенок».
Лица такие капитан где-то видел: с густыми бровями, с полуоткрытым влажным ртом, с ресницами, которые тяжело поднять.
– Слушай, девочка, – он неожиданно погладил курдянку по блестящим волосам. – Ты мне не нужна. Вот, возьми, – он дал ей рубль, – а переночуешь здесь, в коридоре, никто тебя не тронет.
Ощущение теплых женских волос было потрясающим. Капитан знал женщин, – независимых и рыжих портовых женщин, ценивших силу, жадность и деньги. Об этих женщинах он не любил вспоминать. После встреч с ними он долго вполголоса ругался. Сейчас он испытывал смятенье. Ему казалось, что он должен что-то сказать очень хорошее этой женщине – дикой, непонятной, плачущей у его ног. Он поколебался, шагнул к двери, но курдянка схватила его за локоть.
– Слушай, – сказала она тихо и быстро. – Слушай, дорогой. Ходи осторожно, с тобой в духане злой человек сидел. Он давал мне деньги, говорил – смотри за ним, каждый день приходи, рассказывай, спи как собака у его дверей.
Капитан обернулся, потряс ее за плечи.
– Какой человек?
– Молодой, по-турецки который говорит.
«Терьян», – капитан невольно оглянулся. Он чувствовал себя как затравленный зверь. Ну, попал в переплет.
Он не вернулся к себе в гостиницу. Впервые в жизни он почувствовал тяжелое предчувствие, противную тревогу и пожалел о том, что нет Батурина и Берга.
«Азия, – думал он, – будь она трижды проклята!» Он пошел с курдянкой к маяку в пустой корабельный котел. Котел лежал у самой воды. Он врос в песок, был ржавый, но чистый внутри. Капитан зажег спичку: в котле были навалены листья, было тепло и глухо. Отверстие было завешено рогожей.
Он лег и быстро уснул. Курдянка взяла его голову, положила на колени, прислонилась к стенке котла и задремала. Ей казалось, что вернулся муж, спокойный и бесстрашный человек, что он подле нее и она скоро уедет с ним в Курдистан, где женщины полощут в горных реках нежные шкуры ягнят.
Когда капитан проснулся, из-под рогожи дул прохладный ветер. Над самым своим лицом он увидел смеющиеся губы, ровный ряд зубов, опушенные ресницы. Он сел, похлопал курдянку по смуглой ладони и сказал:
– Ничего, мы свое возьмем. Жаль мне тебя, девочка. Дика ты очень, – зря красота пропадает!
Он выполз из котла, пошел в типографию к Зарембе, выбирая улицы попустыннее. Он думал, – как хорошо, если бы у него была такая дочка, и как глупо, что ее нет. А жить осталось немного.
На душе был горький хмель, какой бывает после попойки. Он отогнал назойливую мысль, что курдянка очень уж дика, а то бы он женился на ней.
«Ну и дурак», – подумал он.
По пути он зашел в кофейню, долго пил кофе, глядел на яркое утро. Ему не хотелось двигаться. Сидеть бы так часами на легком ветру и солнце, вспоминать тяжелые ресницы, смотреть на веселую, зеленую волну, гулявшую по порту, выбросить из головы Пиррисона к чертовой матери!
В типографии капитан застал волнение. Фигатнер сидел за столом и крупным детским почерком писал заметку. Около него толпились наборщики и стоял Заремба, почесывая шилом за ухом.
– Вот какое дело, – сказал он смущенно капитану. – Терьяна подстрелили.
Капитан подошел к столу и через плечо стал читать заметку. Фигатнер сердито сказал:
– Не висите над душой, товарищ!
«Вчера на шоссе в Барцхану, – читал капитан, – был найден с огнестрельной раной в области голе- ни правой ноги сотрудник «Трудового Батума» С. К. Терьян. Терьян возвращался пешком в город из Махинджаур, причем на него было произведено нападение со стороны необнаруженных преступников. Терьян, уже раненый, не потерял присутствия духа и начал отстреливаться, заползши за живую колючую изгородь, где и был обнаружен поселянином Аметом Халил Нафтула, 52 лет, несшим на рынок виноград. Пострадавший отправлен в городскую больницу. К розыску бандитов приняты меры.
Неоднократно мы указывали на небезопасность батумских окраин. О чем думает милиция! «Гром не грянет – мужик не перекрестится», – так говорит мудрость широких рабоче-крестьянских масс. Долго ли будем терпеть эти хищничества на больших дорогах и не пора ли прокурору Аджаристана крикнуть свое резкое и громкое «нет»! На седьмом году революции жители рабочих окраин тоже имеют право спать спокойно.
К ответу бесхозяйственников и склочников из милиции. К ответу административный отдел совета, который не считается с жилищной нуждой граждан и не только обрекает их на спанье на улицах под угрозой бандитов, но дает им проходные, нежилые комнаты, беря плату как за жилые. Долой кумовство!»
Фигатнер подумал и приписал:
Покойный С. К. Терьян объяснял нападение целью грабежа. Бумажник его чудом остался невредим. Редакция «Трудового Батума» выражает ему свое соболезнование, возмущенная по поводу неслыханного преступления, и пожелание скорейшего восстановления нарушенного здоровья.
Фигатнер поставил, наконец, точку. Капитан растерянно поглядел на Зарембу:
– Ну, что ты об этом думаешь?
Заремба снова почесал шилом за ухом.
– Пожалуй, его дело, – ответил он с сомнением, – Виттоля дело, надо полагать.
Капитан отвел Зарембу в сторону и рассказал ему вчерашнюю историю. Заремба сощурил глаза, поковырял шилом стол и, наконец, ответил:
– Ну и сукиного же сына… Жаль, что ты его не кокнул. То-то он около нас вился глистом. Раньше все «товарищ метранпаж», а потом «Евсей Григорьевич». Теперь слушай. Я сегодня заболею лихорадкой денька на три, и за эти три дня мы должны его взять – этого сволочугу Виттоля – голыми руками.
Во время этого разговора в типографию прибежал редактор Мочульский. Он правил заметку Фигатнера, фыркал как кот и возмущался.
– При чем тут «причем»? – фыркал он и черкал снизу вверх карандашом. – Что это «заползши за живую изгородь»! Зачем эта «рабоче-крестьянская мудрость и проходные комнаты»? Когда вы научитесь грамотно
