он!
Виттоль говорил с турками. Турки слушали хмуро, качали головами. Очевидно, шел неудачный торг.
– Заремба! – Заремба по тону капитана понял, что этот человек решил действовать стремительно. – Если он увидит меня – крышка. Стрельбу на улице не подымешь! Следи за ним. Надо выследить его до гостиницы. Как только он войдет в номер, – стоп, тут будет другой разговор. Ты войдешь первым, скажешь: пришел, мол, от Терьяна, принес письмо. Я войду следом. Чуть что, хватай его за руки, кричать он не будет.
– Понял, – Заремба вспотел, медленно встал и перешел за столик, стоявший на улице недалеко от турок. Виттоль-Пиррисон повернулся и быстро пошел к «Бедному Мише». Капитан сжался, достал деньги, положил на столик и встал, – надо было выскочить в дверь на узкую улицу, запруженную ишаками. Пиррисон уже входил в кофейню.
Капитан рванулся к двери, зацепил мраморный столик. Столик упал с невероятным грохотом и разлетелся на сотни кусков. С улицы повалила толпа, жадная до скандалов и зрелищ.
– Рамбавия! – закричал хозяин духана, жир-ный грузин. – Ради бога, что ты делаешь, дорогой!
Капитан обернулся, полез за бумажником, чтобы заплатить за столик, и столкнулся лицом к лицу с Пиррисоном.
– Вот чертова лавочка! – сказал капитан, красный и злой.
Пиррисон вежливо приподнял шляпу и прошел мимо. Заремба прошел следом и тихо сказал:
– Эх, ну уж сидите здесь, дожидайтесь!
Капитан заплатил за столик (хозяин содрал с не- го полторы лиры), снова заказал кофе и сел за деревянным столиком на улице. Злоба душила его. Налитыми кровью глазами он смотрел на веселых посетителей и бормотал проклятья.
«Неужели я стал “новом”», – подумал он и с отвращеньем выплюнул на тротуар кофейную гущу.
У австралийских моряков было поверье, что есть люди, приносящие несчастье. Звали их «иовами». Один такой «иов» плавал с капитаном, и капитан отлично помнил два случая. Один раз «иов» зашел к нему в каюту, и со стены без всякого повода сорвался тяжелый барометр и разбил любимую капитанскую трубку, и другой, – когда «иов» подымался по трапу в Перте, с лебедки сорвалось в воду десять мешков сахару. Матросы потом купались у борта, набирали полный рот воды и глупо гоготали, – вода была сладкая. После этого случая «иов» списался с парохода и занялся разведением кроликов, но кролики у него подохли и заразили кроличьей чумой весь округ.
В последний раз капитан видел его в Сиднее. «Иов» стоял под дождем и продавал воздушные детские шары. Дрянная краска стекала от дождя с шаров и капала красными и синими слезами на его морщинистое лицо. Прохожие останавливались и насмешливо разглядывали его. В глазах «иова» капитан увидел старческое горе.
«Неужели я “иов”», – подумал капитан и с горечью вспомнил цепь неудач: прикуренную папиросу в Сухуме, дрянного шкиперишку, привезшего его из Очемчир в Очемчиры, предателя Терьяна, выстрел, испуг свой перед курдянкой и, наконец, разбитый столик.
Капитан закурил и сказал с угрозой смотревшему на него с радостным изумлением восточному человеку, сидевшему рядом:
– Ты чего скалишься, здуля!
Человек испугался, встал и ушел.
«Рассказать Бергу и Батурину – засмеют. Не дело гонять за американцами. Пора на море».
Быстро подошел Заремба, подсел, сказал задыхаясь:
– Плохо дело, Кравченко. Он договорился у биржи с извозчиком, подрядил его на вокзал к тифлисскому поезду. Надо спешить.
– Когда поезд?
– Через час.
Капитан вскочил, ринулся на улицу, на ходу крикнул Зарембе:
– Прощай. Тут наши приедут, расскажи все как было.
– Куда ты?
– В Тифлис.
Хозяин «Бедного Миши» неодобрительно покачал головой: «Какой неспокойный человек, этот моряк, ай какой неспокойный!»
Заремба вышел на улицу. Выражение недоуменья и горечи не сходило с его лица. Капитан бросился в «Бордингауз», схватил чемодан, выскочил, остановил извозчика, сел и крикнул:
– Гони!
– Куда тебя везти? – спросил извозчик и испуганно задергал вожжами.
– На Зеленый Мыс. Чтобы через полчаса быть там. Пошел. Даю две лиры.
Извозчик понял, что дело серьезное, и поджарые лошади понеслись, пыля и раскатывая легкий экипаж. На шоссе капитан обогнал Зарембу, махнул ему рукой; потом увидел испуганно отскочившего в сторону крестьянина, похожего на галку. На Зеленом Мысу он купил билет, вышел на платформу, когда тифлисский поезд трогался, и вскочил в задний вагон.
Поезд прогремел через туннель, и по другую сторону его открылась иная страна, – тропики свешивали к окнам вагонов влажные и зеленые стены листвы. Кудряво бежали по взгорьям чайные плантации. Сырой блеск равнин был пышен и праздничен.
Капитан расстегнул китель, купил десяток мандарин и сразу же съел их. Он чувствовал необычайное облегченье, – до Тифлиса можно было спать спокойно.
Турки, отступая из Батума в 1918 году, оставили в складах множество ящиков с боевыми ракетами. Ракеты лежали, сохли, в них происходили таинственные химические процессы, грозившие самовозгоранием и взрывом. Поэтому ракеты было решено уничтожить. Этим и объясняется пышность фейерверков, в которых внезапно стал утопать город осенью того года, когда в Батум приехала Нелидова и ее спутники.
Первый вечер был особенно пышен. Трескучая заря занялась над плоским и темным городом. Переплетение огней и шипящих ракетных хвостов давало впечатление сложного и сверкающего кружева.
Взрывы белого пламени выхватывали из темноты и снова бросали в нее живые груды листвы, широкие окна кофеен (их желтый свет трусливо гас при наглой вспышке бенгальского огня), фелюги, дрожавшие в воде, пронизанной до дна светом и серебром.
Иногда наступал желтоватый, пахнущий порохом антракт, и отхлынувшая было ночь накатывалась исполинской стеной кромешной тьмы. Но через минуту пламя со щелканьем и свистом опять раздирало ее, бросая мутные отблески на маяк и набережные.
Пустынный, казалось, порт при каждой вспышке оживал. Была видна давка фелюг, цепи, крутые бока пароходов, высокие, как бы театральные мостики, разноцветные трубы, палубы, с которых стремительный свет не всегда успевал согнать темноту.
Казалось, пароходы фотографировались с редким терпением. Один из них – оранжевый английский грузовик – даже улыбался: по сторонам его носа торчали из клюзов клыками бульдога лапы гигантских якорей. Это создавало ясное впечатление вежливой, но деланной улыбки. Некоторые пароходы улавливали быстрое пламя стеклами иллюминаторов.
Нелидова с Гланом и Батуриным шла на Барцхану к Зарембе. Берг остался в гостинице. Ему нездоровилось: опять болело сердце. Со сладкой горечью он думал, что ему, быть может, суждено умереть в этих серебряных потоках огня, в пограничном городе, и теплая женская рука потреплет перед смертью его волосы.
О смерти сына и Вали он думал редко. Каждый раз при этой мысли пустота в груди наполнялась гулким сердечным боем и кончалась обморочной, вязкой тошнотой.
Берг сидел
