склонился над Вэйленси, попытался приподнять ему голову – и вздрогнул, ощутив на руке теплую влагу. «Это кровь, – сказал он себе, – его кровь – его жизнь». Он опустил голову юноши на землю и несколько минут оставался неподвижен, собирая еще не иссякшие силы. Затем решительным усилием встал и, шатаясь, побрел к берегу реки. При нем была стальная кружка – теперь он присел и попытался набрать воды; но от этого усилия земля ушла из-под ног, и он упал. В ушах зазвенело, на лбу выступила холодная роса, дыхание участилось, кружка выпала из рук – он умирал. Рядом лежала толстая ветка дерева, отломанная в утренней схватке; ум человеческий, даже у умирающего, способен действовать быстро и безошибочно; это был последний шанс – изнемогая, раненый нащупал ветку, опустил ее листьями в воду, а затем брызнул живительными каплями себе в лицо; это придало ему энергии, он сумел сесть, набрать воды в кружку и сделал большой глоток – на несколько минут силы к нему вернулись. Он отнес воду Вэйленси; затем намочил в реке размотанный тюрбан какого-то турка, промыл и перевязал ему обильно кровоточащую сабельную рану на плече. Англичанин ожил – тепло жизни вновь согревало ему сердце; лицо, хоть по-прежнему бледное, утратило предсмертный пепельный оттенок, руки и ноги, казалось, вновь повиновались его воле – он сумел сесть, но сразу уронил голову, ибо был очень слаб. Греческий командир ухаживал за ним, словно мать за больным первенцем; подстелил ему под голову плащ, нашел в чьей-то седельной сумке неподалеку ломоть хлеба и пару гроздей винограда; предложил их юноше, и тот немного поел. Теперь Вэйленси узнал своего спасителя; поначалу он удивился, видя, как тот хлопочет над ним и кажется невредимым; но скоро командир устало опустился на землю – и теперь юноша разглядел в его лице ту бледность, застылость и призрачную заостренность черт, что предвещает смерть. В свою очередь он хотел помочь товарищу, но командир его остановил:
– Будешь двигаться – умрешь, – предупредил он. – Снова откроется кровотечение, и ты погибнешь, а мне не поможешь. Моя слабость – не только от потери крови. Пуля задела средоточие жизни; еще немного, и душа моя покорится зову вестника смерти. Как долго тянется освобождение! Но рано или поздно придет долгожданный час, и я буду свободен.
– Не говори так! – вскричал Вэйленси. – Я теперь в силах – я пойду за помощью…
– Для меня нет помощи, – отвечал командир, – кроме смерти, которой я жажду. Приказываю тебе оставаться на месте.
Вэйленси попытался встать, но тщетно: колени подогнулись, голова закружилась, и, не успев подняться, он рухнул наземь.
– К чему себя мучить? – продолжал командир. – К утру подоспеет помощь: пара часов под ясным небом тебе не повредят. Те трусы, что бежали в деревню, расскажут о нас; к рассвету подмога будет здесь; просто подожди. Я тоже буду ждать – не помощи, но смерти. Мысль о кончине под этим небом, под неумолчный рокот потока, в тени родных гор меня даже успокаивает. Если бы что-то могло меня спасти – то было бы благоухание сей благословенной ночи; тело мое слабеет и уже холодеет, но душа ощущает блаженство. Не таким был час, когда погибла Эфразия, милая моя сестра, с которой мы скоро встретимся на небесах!
Странно, рассказывал после Вэйленси, что в такую минуту, сам лишь наполовину избавленный от смерти, видя своего спасителя в ее безжалостных когтях, он вдруг загорелся любопытством и пожелал услышать историю умирающего. Но его молодость, красота, доблесть (Вэйленси хорошо помнил, как командир прыгнул вперед и своим телом заслонил его от выстрела), последние слова и мысли, посвященные любимой сестре, – все это пробудило в нем интерес, возвышающий помыслы над борьбой со смертью и надеждой выжить. Он спросил, как погибла Эфразия. У командира, как видно, слабость сменилась лихорадкой, обманчиво придающей сил и даже побуждающей говорить; ибо этот умирающий воин без помощи, без крыши над головой, один под звездным небом охотно обратился к тому несчастью, что несколько месяцев назад затмило для него солнце и сделало желанной смерть.
Брат и сестра, Константин и Эфразия, были последними отпрысками своего рода. Они росли сиротами; отрочество их прошло под опекой приемного брата отца, которого они называли отцом и любили. Это был величественный старик, получивший классическое образование: с деяниями древних героев, прославивших его страну тысячелетия назад, он был знаком куда лучше, чем со знаменитостями наших дней. Однако всех, кто страдал и совершал подвиги ради Греции, он возносил на пьедестал и почитал как мучеников за святое дело. Учился он в Париже, в молодости объездил Европу и Америку и знал, какие перемены принесла в цивилизованный мир новая политическая наука. Он чувствовал, что плоды этих благотворных перемен скоро разделит и Греция – и с нетерпением ждал освобождения родины от иноземного ига. К этому счастливому дню готовил он и своего юного воспитанника. Уверуй он, что Греция останется в рабстве навеки, воспитал бы из него ученого отшельника; но, веря, что борьба и победа недалека, растил мальчика воином, внушал ему ненависть к угнетателям, пламенную любовь к священным дарам свободы и благородное желание вписать свое имя в ряды освободителей страны. Еще своеобразнее было воспитание Эфразии. Приемный отец понимал: хоть свободу завоевывают и хранят мечом – высшие блага ее немыслимы без знаний и даров цивилизации; а хранить знания, полагал он, приличнее всего женщине. Пусть она не может держать меч, не в силах физически трудиться на благо родины; но способна просвещать своих родных и детей, возвышать их души, внушать им представления о чести, истине и мудрости. Итак, приемную дочь он воспитал ученой.
От природы Эфразия была мечтательница, одаренная поэтической душой. Изучение родной классической литературы облагородило ее вкус и наделило любовью к прекрасному. Еще ребенком она импровизировала страстные гимны свободе; когда же возросла в летах и в красоте, сердце ее открылось для любви, и Эфразия начала понимать, что честь и счастье для женщины быть мужчине подругой, а не рабой. Она возблагодарила Бога за то, что родилась гречанкой и христианкой; и, дорожа преимуществами, связанными с этими двумя именами, с нетерпением ждала дня, когда магометанство прекратит грязнить собою ее родину, соотечественницы ее пробудятся от нынешнего невежества и уныния и познают свое истинное призвание в мире: быть матерями героев и наставницами мудрецов.
Брат стал для нее идолом, радостью и надеждой. И сам он, наученный ценить дела превыше слов, все же жадно слушал ее стихи и пламенные речи: Эфразия побуждала его еще сильнее жаждать славы, еще
