Ознакомительная версия.
Шёпот стрекоз
Рассказы
Владимир Янсюкевич
© Владимир Янсюкевич, 2015
© Владимир Янсюкевич, дизайн обложки, 2015
© Владимир Янсюкевич, фотографии, 2015
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru
Грянул дачный сезон, и каждый шестисоточный квадратик земли, как по команде, выставил к небу засидевшиеся городские задницы. Земля просыпалась от спячки и требовала, чтобы её щекотали лопатами и чесали граблями. Что и делали истосковавшиеся по земле огородники с каким-то болезненным остервенением, называемым в народе «синдромом дачника».
Алевтина Кудрявцева трубила на своём участке, как говорится, от холодов до холодов, не покладая рук, не чуя ног под собой. Не видя ничего вокруг кроме комьев сырой земли, пока однажды не рухнула, сражённая солнечным ударом. Так и ткнулась головой в ямку, вырытую ей же самой под кустик смородины.
В местной больнице, расположенной в пяти километрах от садово-огородного товарищества, в соседнем посёлке, Алевтине вкатили укол и посоветовали не зарываться, поскольку последствия могут быть куда более печальные.
Алевтина кивала, благодарила и твердила, словно молитву:
– Да уж поостерегусь, куда ни шло! Дай бог вам здоровья!
– Ты о своём здоровье кумекай, – пробасил старый фельдшер. – В следующий раз не приму! Так и знай!
Вернувшись на свой участок, Алевтина два дня просидела на скамеечке под яблоней, перебирая семена и сортируя рассаду. А к вечеру третьего поднялась и уткнулась в первую попавшуюся грядку.
Сосед её, ветеран войны, инвалид, видя такое дело, с трудом доковылял до прозрачного заборчика, разделявшего участки, и заговорил с ней.
– Не любишь ты себя, соседка! А где твои сыновья?
– Сыночки мои работают, Петрович. Денюжку добывают.
– И много добывают, извини за любопытство?
– На жизнь хватает.
– А муж?
– А что… муж?
– Он-то почему не пособляет?
– Он тоже… работает.
– Кому ты говоришь! Пьёт, поди, без просыпу! Ты не серчай на меня. Я ведь это неспроста спросил. Хорошая ты баба. Жалко мне тебя. Чего это ты собираешься делать?
– Да вот морковку хочу посеять… Петрушку. Укроп. А там, за домом, картошечку посажу.
– На хрена! – не выдержал Петрович. – Этой картошки сегодня на базаре – завались! Хошь Рязанская, хошь Воронежская, хошь Орловская! Чего ты ломаешься почём зря, когда всё купить можно!
– Купить-то можно. А всё-таки, коли своя картошечка, и есть её веселей.
– Ну-ну, стало быть, для веселья тебе картошечка?
– Стало быть, так. Да как же, Петрович! Ведь землю-то дали не абы для чего, для посадки. Так чего ей зря пропадать!
– На даче надо отдыхать, Алевтина, а не корячиться изо дня в день, как последняя скотина! Ты своё отпахала!
– Ну, я отдыхать не умею, Петрович! – сказала Алевтина, как-то скорбно хохотнув при этом.
– Хорошая ты баба, но глупая, – заключил Петрович. – Спасу нет, прости господи! Да-да, глупая. Как этот столб!
Петрович ударил палкой по железному столбу в заборе, сплюнул с досады и заковылял обратно, к своей хибаре.
Вздохнула Алевтина тяжко, разогнулась, упираясь двумя руками в поясницу, глянула в небо – ан звёзды стали проглядывать. Сполоснулась под рукомойником и пошла в дом, ночевать.
На другой день, рано поутру, вышел Петрович на воздух и тут же наткнулся взглядом на согнутую пополам фигуру Алевтины.
– Доброе утро, соседка!
Алевтина разогнулась не сразу.
– Утречко доброе, Петрович!
– Ты, чай и не ложилась?
– Ложилась, Петрович, отдохнула… Да вот решила по холодку пару рядов картошечки посадить, – сказала Алевтина, смущаясь, и виновато развела руками.
– Неугомонная! Плети на тебя хорошей нет, – сказал Петрович не зло.
Алевтина печально улыбнулась и стала разгребать лунки под картошку.
– Ты её как садить собираешься – глазками или клубочками?
– Да целенькими хочу. Давеча на базаре синеглазку купила… Выбирала, которая получше.
– Да… – Петрович переступил с ноги на ногу, палкой придвинул к себе табуретку, стоявшую у заборчика, присел. – Я тут, возле тебя посижу. Не возражаешь?
– Бог с вами! Сидите, отдыхайте. Вдвоём оно и веселей.
– Ты всё про веселье… Грустно жила, что ль?
– Грустно не грустно, а работала. На стройке. Бригаду каменщиков возглавляла.
– Всю жизнь с кирпичами, а теперь, значит, с картошкой. А ну, покажь, что садить будешь!
Алевтина взяла из ведра две картофелины и протянула соседу через заборчик.
Петрович сжал узловатыми пальцами одну из них.
– Хороша! Если б и уродилась такая!
– Бог даст, уродится.
– Так ведь ухаживать за ней – умаешься! Землю вскопай, всходы прополи, потом окучивай, да не раз, потом жуков этих… гималайских собери!
– Колорадских, Петрович!
– Ну, колорадских, один чёрт. А в результате… выкопаешь… – Петрович состроил энергичную дулю и махнул рукой. – А, майся, коли по-другому не можешь!
На участках лежала тишина. Дачники спали. Солнце только-только выкатилось из-за горизонта, но уже разливало по земле влажное тепло. День обещал быть ясным и жарким.
Алевтина подошла к бочке, прохладной ночной водой смочила лоб и продолжила посадку.
Петрович молчал, думая о чём-то своём, и вдруг запел хрипло и весело:
Раз картошка, два картошка
Пионерская еда!
– Да… Картошка… Картоха! Вспомнил вот… Это мы уже наступали. Под Смоленском было… Заняли деревушку одну… Я тогда лейтенантом был. Взводом командовал. И был у меня один солдатик молоденький… Василём звали. Весёлый парнишка был… А стеснительный, как девушка! От каждого, прости господи, матерного слова делался красным, как помидор! Мы его так и прозвали «наш помидорчик». Слышь, Алевтина?
– Слышу, слышу, Петрович! Рассказывайте, а я потихоньку грядкой займусь, – тихо ответила соседка.
– Да!.. А на гармошке играл, как артист заправский какой! Ей-богу! Наши-то все берегли его, вперёд не пускали. Чтоб, не дай бог, не потерять. Чуть что, каждый норовил собой заслонить… нашего помидорчика…
Петрович горько усмехнулся, сглотнул слюну, продолжил.
– Ну так вот… О чём я?..
– Вы рассказывали про гармониста-помидорчика.
– Ах, да! Заняли деревушку… А ночь была черней сажи! Вытянешь руку, так и собственной руки не видать! Расположились мы в трёх избушках, выставили посты. Окна задраили, огонёк развели… И вдруг Василь, помидорчик наш, и говорит: «Товарищ лейтенант, разрешите за картошечкой сбегать! Я там, на поле, с десяток кустов приглядел. Я мигом! Уж очень картошечки хочется!» Я себе думаю: по-тёмному оно можно и сбегать… Отпустил его… Спустя минуту-другую слышу хлопок, похоже на выстрел… Ждём – нет солдатика! Посылаю двоих, на разведку. Приносят его, неугомонного… В руках по картошке зажато, а в голове… дырка! Кокнули нашего помидорчика! Как они его достали?! Тьма кромешная! А ведь подстрелили! Да… картошечка… картоха!
Петрович замолчал и вдруг запел громко и хрипло:
Антошка, Антошка,
Пойдём копать картошку!
– Эх, Алевтина! Картошка картошкой, но и о себе подумать надо… Слышь, Алевтина?
Петрович посмотрел на соседку и замолчал.
Алевтина лежала на грядке ничком, раскинув руки. И в каждой руке было зажато по картофелине.
2001 год.
Автобус стоял на самом краю Чёрного оврага, задрав нос к небу, и слегка нависал над обрывом. В ясный день его чудом сохранившееся лобовое стекло сверкало под лучами солнца, а в ясную ночь в него заглядывалась луна, и звёзды подмигивали ему, как старому приятелю…
Впрочем, сначала о мальчике по имени Рус.
Вообще-то его назвали Русланом – отец настоял. Но отец Руса жил своей жизнью, в другом городе и даже в другой стране, изредка присылая сыну короткие письма на уже малопонятном мальчику языке. А мать, чтобы прокормить себя и своего сына, вкалывала целыми днями, иногда прихватывая и часть ночи. Поэтому зачастую Рус был предоставлен самому себе.
Немногочисленные родственники в количестве двух тёток с лёгкой руки матери называли его Русликом. Старшая из них, худосочная, как болотное растение, при встрече с племянником, растягивая первый слог и ставя «ы» вместо «и» во втором, басовито-высокомерно произносила: «Ру-у-услык». Русу всегда слышалось «суслик», и он поёживался от такого обращения. Вторая тётка, круглая и белая, как переросший кабачок, наоборот, почему-то напирала на второй слог, «Русли-и-ик». И тон у неё при этом был заискивающе-ехидным. Объявлялись они, как правило, по большим праздникам, дарили Русу дешёвые побрякушки, зато не скупились на поучения, чем доводили племянника до тихой истерики. Поэтому при расставании с ними он вздыхал с таким облегчением, будто продолжительное время провёл под водой.
Ознакомительная версия.
