Ознакомительная версия.
И.Евстигней
Переводчик (роман-притча)
Переводчик – это бог: ведь он создаёт понимание из непонимания.
«…но если бог – переводчик, что же он переводит?»
Урсула Лё Гуин «Слово для леса и мира – одно»[1]
Переводчик, как незаметный серый кот, всегда рядом мурлычет вам на ушко и спасает вас от одиночества…
Из допроса инопланетянина:
– Пункт шестой, – нерешительно зачитал комендант. – Образование высшее син… кре… кри… кретическое.
… Хлебовводов ревниво вскинулся:
– Какое? Какое образование?
– Синкретическое, – повторил комендант единым духом.
– Ага, – сказал Хлебовводов и поглядел на Лавра Федотовича.
– Это хорошо, – веско произнес Лавр Федотович. – Мы любим самокритику. Продолжайте докладывать, товарищ Зубо.
– Пункт седьмой. Знание иностранных языков: Все без словаря.
– Чего-чего? – сказал Хлебовводов.
– Все, – повторил комендант. – Без словаря.
– Вот так самокритическое, – сказал Хлебовводов. – Ну ладно, мы это проверим…
«Сказка о тройке» Братья Стругацкие
…Теперь я знаю язык такой красивый и такой смертельный…
Мой рот истекает кровью, когда я на нём говорю…
Гвендолин Мак-Ивен
Ночное небо было незнакомым и чуждым – слишком высоким, слишком прозрачным, словно кто-то развёл жемчужно-серую акварель на кровавой подложке. Я сидел почти в этом небе… на каменном прямоугольнике, возвышавшемся над землёй на добрых пятнадцать метров – похоже, дом этажей в пять, не меньше. Тёплая куртка была распахнута настежь; пронизывающий ветер яростно трепал футболку, забирая остатки тепла, но изнутри меня обдавало жаром. Я поднёс ко лбу дрожащую руку, вытер пот и почувствовал, как по венам снова накатывает, нарастая, волна обжигающей радости. Прямо передо мной, метрах в пятистах, на фоне этого странного, распаханного багровыми зарницами неба неторопливо и торжественно оседало, будто стекая внутрь гигантской инфернальной воронки, уродливое, вросшее в землю как гигантский моллюск сооружение. Что это? Гора? Башня?.. Я видел, как сначала каменный монстр вздрогнул, всколыхнулся всей своей мягкой бескостной плотью, будто кто-то кольнул его в сердце смертоносной иглой. Потом замер на бесконечно долгую минуту, будто размышляя, что делать дальше. И, наконец, начал неспешно сжиматься: выложенный белой глазурованной плиткой, видимый даже отсюда второй ярус-этаж принялся сужаться, затягиваясь в середину воронки, за ним последовал третий, отсюда казавшийся багрово-чёрным, затем четвертый… Башня тяжело дышала, как умирающее животное, и оседала. И вот от этого-то самого зрелища – от этого странного неба, этого крушащегося на моих глазах каменного монстра – меня захлёстывала пьянящая, болезненная эйфория.
Я встал – джинсы на коленях были разодраны в клочья, где только успел? новые ведь… – и подошёл к краю площадки. Подо мной насколько хватало взгляда, по широкой, метров пятнадцать, дороге медленно текла человеческая река. Так значит, это не дом? Я сижу не на крыше дома? Но что это? Ворота?.. "Баб-илу", "врата божьи" – почему-то всплыло в голове… Вавилон… Что за чушь? Я медленно опустился на колени – движения давались с трудом, будто воздух сгустился до состояния тягучего киселя – вцепился пальцами в зубчатый поребрик и заглянул вниз… В смутном свете тысяч факелов подо мной уходили вниз мощные стены, выложенные глазурованной плиткой цвета персидского сапфира со всполохами роскошных золотых рельефов. Между этими стенами были распахнуты гигантские арочные створы ворот, через которые текла, просачивалась толпа – лица, лица, лица… смеющиеся, жующие, говорящие, оливковоглазые, чуждые, будто сошедшие с полотен Босха, все в инфернальных красноватых бликах от свеженачищенной меди створов. А между высокими крепостными стенами уходила вдаль Дорога Процессий —…чёрт, да откуда я знаю это название?!.. – и этот каменный мешок казался ещё зловещее из-за злобных оскалов львиных морд в ореоле багровых грив, взиравших с небесно-голубой лазури стен.
Сквозь гомон человеческой толпы пробивался утробный гул оседающей башни. Я поднял глаза. Вокруг каменного монстра, на фоне этого странного неба, роем трупных мух метались потревоженные с ночёвки птицы. Уже начала оседать вершина: венчавший крышу храма золотой полумесяц —…золотые рога великого бога Мардука?.. – нехотя накренился и скатился к центру, нырнув в провал. Казалось, башня держалась золотыми рогами за небо – как только те исчезли в воронке, её внешние стены начали быстро складываться внутрь, как у непрочных домиков-замков из глиняных табличек, которые я любил строить в детстве. Теперь уже грохот перекрыл все человеческие звуки, и весть о происходящем – судя по всему, чудовищном, невероятном происходящем – донеслась от хвоста процессии до её середины. Толпа взволновалась, зашевелилась, судорожно заметались факелы, уродуя дёргающимся светом человеческие лица, и люди побежали… Они бежали вперёд, снедаемые суеверным страхом, прочь из этого города, за его стены, дальше, как можно дальше отсюда… В узком проёме ворот они давили, топтали друг друга, налетая на падающие факелы, вопя от боли и ужаса, пытаясь ухватиться скользкими от крови пальцами за маслянистую гладь глазурованных стен… Но меня это не волновало. Люди меня больше не волновали… больше… или никогда? Я не отводил глаз от останков гигантского моллюска, содрогавшегося в предсмертных конвульсиях, и меня вновь и вновь, перекрывая друг друга всё с нарастающей силой, захлёстывали волны чистого, опаляющего, божественного восторга, от которого немели кончики пальцев…
Неужели это сделал я, Накиру[2], пришелец, чужой? Убил душу, разрушил сердце этого роскошного, высокомерного, жадного, немилосердного, самоуверенного, грешного и жестокого города городов, столицы мира?[3] Я лёг на спину, закинул руки за голову и впервые с того вечера —…какого того вечера?.. – посмотрел в небо. Снизу доносились человеческие крики, вопли, стоны. А я лежал и любовался лёгким, прозрачно-серым с розовым отсветом, каким оно бывает только в этот первый весенний месяц нисану, небом. Да, это сделал Я! Я! Вы слышите все боги этого мира?! Это сделал Я!
Я проснулся, как от толчка, жадно хватая ртом воздух. Сел на полу посреди размётанных листов бумаги вперемежку со скомканными отрезами шёлка, то вздымавшимися жемчужными волнами, то растекавшимися зеркально-радужной гладью. Шея затекла от неудобного лежания, ухо горело, так что пришлось изо всех сил растереть их ладонями. Да ладно, не привыкать… Кажется, засыпать среди ночи на толстенных талмудах или клавиатурах компов – извечный удел переводчиков. Пока я спал, бессовестный ночной ветер настежь распахнул балконную дверь и теперь хозяйничал в полупустой комнате, ласкаясь о складки тончайшего шёлка и деловито шурша бумагой. Ветер пах ночью, тишиной и тем едва уловимым влажновато-тяжёлым запахом большой воды с тревожными нотками тины и донной рыбы, которым всегда пахнет воздух на берегу воронежского искусственного моря.
Я пошарил рукой под слоем бумаг, нащупал увесистый рулон шёлка и дёрнул на себя размотавшийся конец, сбросив уютно устроившегося на нём и не менее бессовестного, чем ночной ветер, рыжего кота Елисея. Чёрт возьми, да когда ж ты, красавец первый дворовый, перестанешь спать на моих переводах?! Под Елисеем обнаружился и искомый пухлый блокнот. Я нашёл чистую страницу и принялся покрывать её мелкой убористой вязью, пока не забылся, не затерялся в путаных лабиринтах нейронных сетей только что посмотренный – или показанный мне? – фильм. Да знаю я, знаю… абсолютно бессмысленная, дурацкая и, тем не менее, отточенная годами привычка записывать свои сны… Глупая надежда на будущее спасение, когда мир вокруг меня начнет окончательно рушиться и рассыпаться на мельчайшие осколки. Глупец…
Наконец я захлопнул блокнот, оттолкнулся ногами от пола и впрыгнул в низкую боевую стойку. Ушуистские полукеды мягко спружинили о ковёр. Елисей лениво приоткрыл один глаз – ну-ну, хозяин, крут, крут, нечего сказать – перекатился через спину и повторил мой прыжок. Победоносно глянул на меня – извечный котовий спор, кто из нас двоих круче – и засеменил впереди меня на кухню.
Запах кофе опиумными струями вытекал из кофемолки и тут же подхватывался, закручивался по кухне свежим ночным бризом. Кофе, излюбленный напиток переводчиков и других обитателей ночного царства… сегодня сварим кенийский, который хорош и без того, с мягким послевкусием вина, а если ещё добавить в кофемолку кожистое зёрнышко кардамона и кусочек алого кайенского перца… Но на этот раз чувство тревоги, невесть откуда взявшееся и так немилосердно выдернувшее меня из сна, не исчезало и продолжало шевелиться внутри беспокойным спрутом. Что-то случилось, пока я спал. Или пока не спал? Да, это точно, что-то случилось, никаких сомнений, причём что-то ужасающе и крайне важное, что ни в коем случае нельзя было – недопустимо было упустить… но что?!
Ознакомительная версия.
