Никки Каллен - Рассказы о Розе. Side A

© Никки Каллен, текст

© ООО «Издательство АСТ», 2015

«Марк Аврелий, я – Люэс, и Каролюс – два моих лучших друга, the bestовских, если можно так сказать, супер, как золотом пишут на эпохальных дисках – «Greatest Hits» – я – ди-джей на радио, потому я так странно говорю – быстро, много лишнего, эфир забиваю – так вот – случилось сие в июне, жара только наступала на город, как за одну неделю нас троих снесло – кого на камни, кого на берег, кого потащило в неизвестные дали, океан там, акулы, пираньи – нас всех бросили наши любимые, милые, возлюбленные, драгоценные, услады душ и отрады глаз, наши девушки: Марка Аврелия – Анна во вторник, Каролюса Марисоль в среду; а меня, слугу вашего покорного, Люэса Джастин в субботу – по сей день этот ненавижу – выбросила вещи на площадку: коробку с CD, пару джинсов и три свитера – видно, я довел ее своей болтовней; ну, если честно, я крутил параллельно с одной еще девушкой, но это было несерьезно, но Джастин этого, конечно, слушать не стала… Довольно грустно – ведь я устал за день, хотел есть и так её сильно любил, её, не ту девушку, не знаю, зачем мне это было нужно, какой-то роман нелепый на стороне, когда я точно знал, что люблю Джастин – будто форму проверял, могу еще понравится кому-то…

Мы всегда собираемся у Марка Аврелия – у него огромная квартира, полная книг – их коллекционировал его отец, тоже поэт, и вина – вино коллекционирует Марк – мы напились, само собой, и стали обсуждать наше бесконечное и, в общем-то, вечное горе – как море… В итоге обсудить мы ничего не успели, потому как сразу сильно напились. Брат Марка, Юэн, был у бабушки, в отъезде, обжирался садово-огородными предметами роскоши, вообще, они сироты, Марк растил Юэна с пяти лет, сам тогда еще пятнадцатилетний, когда родители умерли…. Я как-то, на середине рассказа о чем-то, заснул и проснулся – утром, рано-рано, на рассвете, – от холода – окно забыли закрыть; в нем, открытом нараспашку, сквозь ветки почти черные, розовые полосы плывут, будто бутон огромный распускается – розы гигантской – над городом. Я вылез из кресла, в котором отрубился, все болело – ужасно это, спать в кресле – ненавижу самолеты – споткнулся о свой бокал, у Марка Аврелия они настоящие, из старинного стекла, высокие, широкие, Каролюс еще на этих бокалах играть умеет – арию из какой-то старинной оперы, которая в «Пятом элементе». Он спал недалеко, на софе, а храп Марка Аврелия доносился из спальни – видно, я один такой придурок, что в кресле задрых – все остальные расположились с удобством… Я подошел к окну, свесился, подумал: «блевануть или не блевануть?», но по двору пошла злючая соседка с бидоном, а у братьев и так репутация не очень. Второй моей мыслью была: «а чего она так рано и с бидоном, что за дичь?», и вдруг увидел подъезжающую машину с надписью «Молоко» – так здорово, фермеры приезжают, привозят молоко рано утром; подумал, что можно попить молока с хлебом, омлет сделать – культурное утро – а то свинство полное получилось вчера, о чем твердила разбитая посуда с какой-то семгой, и откуда спрашивается? в соусе – везде по полу… спаниеля Гая Юэн увез с собой на дачу, подъесть-убрать некому… От крика «Молоко! Творог! Сметана!» зашевелился Каролюс на софе; глаза его разомкнулись, когда я нагнулся вытаскивать из пиджака его деньги на молоко.

– Купи пива, – сказал он.

– Нет, – ответил я и ушел, дверь хлопнула и окно тоже – сквозняк. На площадке было темно, свет общий уже отключили; по лестнице поднимался сосед братьев – Льюис, совершенной красоты парень; мы познакомились, когда в очередной раз вместе ловили Гая на лестнице – он поймал, мы знакомимся: «Люэс», «Льюис» – и засмеялись сразу… Он шел в черном костюме и белой рубашке, свежесрезанные розы мокли на плече и руке – такого букетища я не видел еще. Все разноцветные.

– Красота, – сказал я, – откуда в такую рань?

– От крестной, – он расправил один цветок, похожий на наступающий рассвет за окном… Ресницы легли на шелковые щеки сизо-синей тенью – сумерки. Блин, до чего люди красивые бывают! Рядом с ним верилось, что звезды существуют, что это кому-нибудь нужно, нужна же миру была «Yesterday» – и ее написали. Может, он был немного женственным, Льюис, но с парнями я его не видел, так что он просто неземной. – Только что приехал. Из Лидье, – это город-пригород Гель-Грина, весь в белых домах, на пафосе весь такой, Санта-Моника Гель-Гриновская, – а ты чего помятый, как из стирки? Пили? – он тоже иногда пил с нами. Видели б вы, как изящно он блевал. Так только Каролюс еще умеет.

– Ага, – и не стал уточнять почему – ну, с другом-коллекционером вина повод не нужен.

– Ну-ну, – сказал он. – Хочешь розу?

И не дожидаясь ответа, воткнул мне за ухо, в рыжие мои, апельсиновые волосы. Шип оцарапал кожу. Будто в рыцари посвятил – никогда мне роз не дарили так…

Я купил молока литр, пару пачек мороженого и пошел обратно. Розу подарил молочнице – ну, приятная оказалась женщина, пусть; но, оказывается, в дверь Льюис воткнул еще две – как он узнал, сколько нас было…

Моя была желтой; Марк Аврелий взял себе белую – засушил в Перес-Реверте; а Каролюсу досталась в итоге розовая с белыми кончиками, а внутри – будто капелька красная – такая редкая штучка – Каролюс сказал, что вообще, это мутант, таких роз не бывает, одна вот такая случайно уродилась… Он пил молоко и покусывал её лепестки за завтраком. Может, их описать? Ну, Марк невысокий, немного горбится, потому что читает вечно, и даже Гай не может отвлечь его на прогулках – Марк с собой книгу всегда берет; волосы у него темные, такие каштановые, это коричневый с краснотой темной; смуглый от природы, и летом не загорает, просто живет, не беспокоясь; сильный очень, добрый, умный. Лицо немного удлиненное, нос тоже – в общем-то, не красавец, просто приятный. Джастин как-то сказала, что у него красивый рот – малиновый, мягкий, такой… будто улыбается всегда, даже когда Марк Аврелий спит; девушкам виднее. Одевается Марк Аврелий хорошо, удобно смотреть на него – свитера светлые, куртка кожаная светло-коричневая, ботинки мягкие или кроссовки хорошие, ношеные вельветовые брюки.

Я считал Каролюса самым красивым из знакомых мне парней. Вообще, красивых знакомых у меня много – взять, к примеру, друзей на радио – ди-джеев, Сина или Зеню, который его сменил… Син просто римский бог; Зеня даже моделью подрабатывал. Но в Каролюсе есть что-то такое… средневековое, смотришь на него, когда он закуривает или музыку слушает, и думаешь – ему бы меч и латы, или рясу с крестом, или берет весь в перьях… У него внешность, которая будит воображение. Лицо такое тонкое, будто высеченное из камня старым мастером, из тех, кому не лень корпеть над каждым изгибом; такое гипнотическое лицо – большинство из нас же сделано наспех, даже улыбается несимпатично… Он тоже темноволосый, но просто, без игры света; нос тонкий, губы тонкие, ресниц без счета и черные брови к переносице как стрелы летят к цели; на подбородке шрам, как у актера Харрисона Форда – в драке расшибли. Без этого шрама – девчонка девчонкой, а так – почти мачо… Я любил Каролюса любовью как котят любят или на звезды смотрят – безусловно… Одежды на Каролюсе незаметно от красоты, оттого и завидно. Но так – в общем, джинсы да рубашки поверх, и пиджаки.

Мы сидели и курили, после молока-то, и было, несмотря на чудо роз, тошно.

– Что же нам теперь делать? – повторял Каролюс. Марисоль ему очень нравилась, они вместе танцевали в клубе, у них был общий номер, он говорил, что она – танец его мечты, всё такое; но она сказала загадочное – «ты не создан для такой жизни; тебе женщины вообще не нужны; тебе вообще ничего не нужно; ты живешь одним днем; а я хочу замуж, детей когда-нибудь» «ну, я парень честный, католик, женился бы, если она так хочет; так она не хочет; думает, я Ян Кертис какой-нибудь, наверное». Марк Аврелий пускал дымные колечки. Анна его ушла к другому, прямо вот собрала вещи и ушла – хотя они очень долго были вместе – лет пять, наверное. Тоже, наверное, хотела замуж и детей. Ох, женщины… Сейчас я расскажу о Джастин, я не могу без этого – просто чтобы вы поняли, какая она.

Джастин была сама весна. Я встретил её в пасмурный весенний день, когда тепло – курточку расстегиваешь, и небо жемчужное – так и ждешь с неба снежинок, как божьего благословения… Она шла среди тысячи девушек из консерватории, в черной юбке с подсолнухами, книжка в одной руке, спящая скрипка в футляре в другой, и каблук этот высокий, она всегда по весне выше меня, шнурки болтаются, изгиб ноги, уходящий из каблука под юбку – у меня в глазах зрачки расширились от её красоты… Вот я ее так и увидел в толпе – одну из тысячи – просто на улице. Она шла впереди меня, покачивая бахромой на юбке, и казалось, что её шаги – стук моего бедного сердца. Я шел за ней два квартала, сильно отставая, а то вдруг обернется и скрипкой въедет, как маньяку, она перешла дорогу, я стоял, потому что трамвай – он прошел, общественный транспорт, я взглянул вперед, вытянув шею, – а её уже не было, понимаете? У неё карие глаза и светлые волосы – как можно было жить дальше? Я бегал по улицам до сумерек, пришел домой и загрустил, потом пришел Каролюс и обсмеял меня, и мы сели пить чай с лимоном и сливовым вареньем. Весна продолжалась и бушевала в моей крови. Хотелось любить и спать. Нашел её я только через пять недель, уже забыв почти: спустился в подвальчик – бар «Куприн», где собираются все умные, модельеры там молодые, вещи которых невозможно носить, их жертвы-модели, поэты, стихи которых нужно объяснять; там играли только джаз и классику, и там вечно тусовался парень, взявший мой конспект; я спустился туда, чуть ногу не свернул в темноте – я парень солнечный, неон мне противопоказан; а она там, в клубах интеллектуального дыма, играла на скрипке…