Агата вернулась в прихожую, посмотрела на брошенные кроссовки.
Хотя, конечно, плевать – ушла и ушла, скатертью дорога! Несколько часов в тишине и то радость. Агата села на пол, привалилась спиной к входной двери. Стены пустой квартиры с осуждением глянули на нее и отвернулись. Вещи натянули на себя одеяла пыли, свет лампочки стал глуше, из ковра полез песок, по углам что-то скрежетнуло. Из-под тяжелой челки Агата смотрела на далекий потолок.
Вроде бы мать грозила уехать и не вернуться. Упертая, с нее станется. Уехать – это точно. И вернуться. Агате назло. Примчится на всех порах и опять начнет полоскать мозг.
Интересно, давно ли она ушла? Знать бы заранее, можно было бы не мерзнуть на улице.
Какого она это делает? Характер хочет показать? Показывала бы папочке! Агате-то зачем его показывать? Как будто она чего-то еще не знает.
Вдруг стало жизненно важно узнать, как давно ушла мать. Агата снова пробежала по квартире. Чайник холодный. Полотенца сухие. Занавески раздвинуты.
Давно! Очень давно! Еще днем. Какого лешего?!
Пока бежала через прихожую, споткнулась о кроссовки. В сердцах зафутболила одну под вешалку. Чтобы не путалась под ногами. От раздражения затрясло.
Все одно к одному!
Она вбежала в комнату матери. Что бы здесь такое сломать, чтобы побольнее задеть, когда она вернется? Распахнула шкаф, дернула первую вешалку. Дерево захрустело под руками, между пальцами потек шелк.
Сотовый был в кармане, поэтому Агата его сразу услышала.
– Что? – взмахнула она вешалкой.
– Здравствуй, Агата, это Ваня Стрельцов. Я хотел бы…
– А я бы не хотела!
Стрельцов выдержал паузу.
– Тетрадки. Я отксерил.
– Зачем?
– Чтобы ты могла подготовиться. Ты же придешь завтра?
Агата оглядела комнату и осторожно расправила платье на плечиках. Вешалка была не просто деревяшка, она была обшита чем-то мягким и обернута тканью.
– Собираюсь, – отозвалась тише и повесила платье обратно в шкаф.
– Так чего, принести?
Ничего не надо ломать и рвать. Все должно быть так, как обычно. Пускай мать увидит, что без нее жизнь не останавливается. Что Агате даже лучше – одной.
– Я завтра возьму. Перед занятиями. Чего сегодня ходить? Поздно уже.
– Я только вернулся.
За окном было темно. Кажется, опять пошел дождь. Стрельцов под него попал. И снова готов выйти из дома.
– Мне нетрудно.
– Я сегодня… – убедительная причина в голову не приходила, – не могу. Завтра.
– Хорошо, завтра. Часов в восемь.
– Конечно, я уже встану.
Агата осторожно прикрыла дверцу шкафа, провела ладонью, стирая влажные отпечатки. В тишине стало хорошо слышно – дождь. Он шуршал по подоконнику, изредка постукивал по стеклу. Агата зажала уши руками, добежала до кровати, сунула голову под подушку.
Шуршит, зараза.
Утром мамы дома все еще не было. Кухня стояла девственно пустой. Полотенца в ванной обвисли и задеревенели. В холодильнике – банки варенья, лимон, яйца, какие-то баночки на дверце, тюбики. Чисто вымытые сковородки лежат в духовом шкафу, кастрюли пустые. Чайник испуганно засипел, резкими звуками нарушая целостность территории. После вчерашнего кофе с сэндвичем есть хотелось особенно. Словно бутерброд как ключик открыл дверцу аппетита.
Агата бродила по звонкой от одиночества квартире, ожидая, пока остынет чай, и не знала, что делать дальше. Ругаться не с кем, уходить из дома незачем. Она словно провалилась в яму. То все было ровно, ровно, сделала шаг, думая, что и дальше ровно, а там – пустота.
Домофон прорезал тишину комнат, поднял пыль с торшера, заставил качнуться бахрому на кухонной лампе.
– Кто?
Хотелось услышать, что это мама, что все возвращается обратно – она уже была готова орать и доказывать, что права. Нашла глазами одинокую кроссовку, тычком перевернутую вверх подошвой.
– Здравствуй, Агата. Это Ваня.
От неожиданности несколько секунд не знала, что сказать.
– Чего ты? – буркнула в растерянности.
– Тетради, я обещал.
– Под дверью положи!
Дала отбой.
Вот и повод уйти. Чтобы не доставали.
Отыскала вторую кроссовку, влезла – мокрые. Ну и ладно. Заболеет и помрет назло всем.
Озноб стрельнул в колени и замаршировал выше. Надо было поставить их посушить. Куда мать смотрела?
Агата с раздражением отошла от двери, сдирая с себя кроссовки. Зачем вообще нужны эти родители, если их нет, когда они нужны!
Агата прошла по коридору, чувствуя, как тепло возвращается в ноги. Что у нее есть еще, кроме кроссовок?
– Мама!
А! Ну да! А вообще – у нее есть сапоги зимние. Вон стоят. Сойдут для пасмурного денька.
Стрельцова на лестнице не было. Зато под дверью на коврике лежали отксеренные листки из тетрадей. Аккуратным почерком – домашнее задание. Зануда – это диагноз. Когда легче согласиться, чем объяснять, почему он не прав.
Ноги сначала принесли ее на бульвар, где воробьи и собаки, где тускло горит вывеска «Допинга». Пальцы заныли от желания тепла. И пошла дальше.
– Варнаева!
Ее последнее время часто стали звать по фамилии. Это не к добру.
Емельянов выглядывал из-за школы, манил к себе.
– В разведчика играешь? – Идти не хотелось. Зачем она вообще пришла к школе? Тяги к знаниям Агата в себе не чувствовала. Разве только обещала Стрельцову, но он перебьется.
– Меня вычислили.
– Кто бы сомневался.
– Родичей к директору вызвали.
– Суши сухари. Сейчас тебе десятку впаяют. Умрешь на Колыме.
– Да иди ты!
Агата повернулась, чтобы уйти. Непонятная тревога требовала движения, а не выслушивания чужих жалоб.
– Погоди! Сходи в школу, узнай, что там.
– Сам сходи.
Емеля окинул ее недовольным взглядом.
– А чего ты в сапогах?
– Зима скоро. Надо готовиться.
– Черт! – Андрей нервно кусал губы. – Чего они так быстро?
– Это еще долго. Ты зачем сюда пришел?
– Я не пришел. Я ухожу. У тебя деньги есть?
– У меня совести нет. Откуда у меня деньги?
– А! С матерью поругалась?
– Помирилась.
Хотелось уже Емельянова прибить.
– Слушай, сделай что-нибудь. Ты же у нас крутая.
– С ума сошел? С чего вдруг я стала крутая?
– Поговори с Дашей. Пошутить, что ли, нельзя?
Наверное, у Емели был недобрый рыбий глаз. Или ментальная связь с учителями.
– Варнаева! А ты что здесь делаешь? – тихо спросила Дарья Викторовна.
– Стою. – Агата сунула руки в карманы.
– В класс зайти не пробовала?
– Вражеская сила не пускает.
Сказала и уставилась на классную: интересно, как отреагирует. Были возможны варианты.
– Это как бесы в церковь? – Дарья Викторовна тяжело переступила с ноги на ногу. В руках у нее был портфель и тряпичная сумка. Ручки сильно оттянуты – что-то там тяжелое лежало.
– Почти.
– Ну так это от грязи на твоей голове. Вымоешь – сразу полегчает, мысли свежие придут. Кто там прячется? Емельянов?
Емеля сделал страшные глаза и замахал руками. Агата мазнула по нему взглядом и кивнула:
– Эй, выходи, Робин Гуд!
Все с тем же обалдевшим видом Андрей выглянул из-за угла.
– А чего я? – заранее ушел в глухую оборону Емельянов.
– Ничего. Сумку подержи. Тяжелая.
Емеля покорно поплелся к учительнице. Пока шел, Дарья Викторовна с прищуром всепонимающего человека смотрела на Агату.
– Ну хорошо, обратят на тебя все внимание. Дальше что?
– При чем тут внимание?
– Понятно, что вся твоя ежистость для того, чтобы заметили. По-другому, конечно, выделиться не получается. Для этого ведь надо прикладывать усилия: учиться, догонять, обгонять. А тут – падаешь. Это удобно. Но вот обратили на тебя внимание – дальше что? Любые отношения хороши в своем развитии. А в тебе же ничего нет, кроме грязной головы.
Агата тряхнула челкой, отступая:
– Не нужно мне ваше внимание! Я и без него хорошо живу.
– Ты уверена, что хорошо?
Что-то в этом вопросе было. Как будто Даша уже знала что-то, чего еще не знала Агата.
– Да. Хорошо! – Отступила назад Агата. – Мать ушла, думает, меня напугала. Да пошли вы все! Я и сама справлюсь! Не маленькая.
– Иди отнеси в учительскую. – Дарья Викторовна подтолкнула Емельянова под локоть, и он покорно поплелся, выворачивая шею в сторону Агаты.
– Не ори, – тихо произнесла учительница. – Говори толком.
Но говорить Агата уже не могла. Жалость к себе, родившаяся вчера, но так и не нашедшая выхода, горячей волной ударила по глазам. Стало нестерпимо больно. Агата зажмурилась и побежала прочь. Вот бы сейчас дома оказалась мама, вот бы она зашла в комнату, села на кровать, погладила по голове. А еще лучше – обняла. Прижала к себе сильно-сильно. Рассказала, что произошло на работе, позвала пить чай. Но ничего этого не будет. Входить в комнату, а тем более обнимать ее некому. Она одна. Совсем одна.
Специально долго-долго бродила по улицам. Позвонила Синявиной. Сидела у нее, отогреваясь, слушала ее испуганный шепоток: «Ой, что было, что было!» Емелиному отцу выписали штраф. Андрею запретили на полгода выходить в Интернет. Отец пообещал лично за этим проследить. Емельянов извинялся перед всеми.
