Царенков преподавал давно, у него были заготовки на все случаи актерского мастерства. Не будет же он каждый раз придумывать что-то новое. Все давно придумано.
Студенты обрадовались и принялись отрабатывать прием, считать реснички.
Лобода стояла в стороне.
– Вы не согласны? – спросил Царенков.
– Для меня сцена – это алтарь, а не конюшня.
– Первые пять лет – алтарь. А потом – конюшня. А вы – лошадь или конюх. Это не только искусство, но и ремесло.
Лобода не ответила. Но было ясно, что она презирает такую концепцию.
Царенкова задевало непослушание учеников. Он привык к своему безусловному авторитету.
В учебном спектакле Царенков дал Лободе характерную роль, откровенно комедийную. Лобода играла совершенно серьезно, с личным участием. Никого не смешила специально, проживала каждую секунду.
Царенков понимал, что в пространство театра приходит большой талант. Звезда. Он умел это распознать. У него был талант – услышать другой талант.
Лобода не клевала на похвалы. Она и сама все про себя знала. Она была взрослой сразу.
Я училась на втором курсе института и написала сюжет для «Фитиля». Две страницы.
Сюжет приняли. Я получила деньги и купила телевизор. Но это не все. Я показала эти две страницы одному замечательному писателю. Он прочитал тут же, при мне и сказал: «Ваша сила в подробностях. Пишите подробно».
Я уже рассказывала эту историю и рискую быть занудной, повторяясь. Но из песни слова не выкинешь. Как было, так было.
Я пришла домой со своими двумя страницами, села к обеденному столу, письменного у меня не было, и переписала две страницы подробно. Получилось – сорок две.
Далее я пригласила машинистку – не помню откуда, но помню ее имя: Кира Наполеоновна.
Я диктовала ей свои сорок две страницы и время от времени громко хохотала над текстом. Кира Наполеоновна скромно улыбалась – не тексту, а тому, как я смеюсь.
В середине дня мы с ней обедали. Обед я называла: крестьянский завтрак. Картошка, зеленый горошек, кусочки колбасы, сладкий перец – все это кидалось на сковородку, а сверху заливалось яйцами. Главное – не пересушить.
Мы ели эту нехитрую еду с видимым наслаждением, потому что главное в трапезе – своевременность. Есть тогда, когда хочется есть.
Своевременность – великая сила.
Своевременно полюбить – не рано и не поздно. Своевременно умереть. Своевременно прославиться…
Рассказ я отнесла в толстый журнал, и его напечатали. Критика обратила внимание. В журнале «Вопросы литературы» вышла большая статья, где разбирались самые значимые имена: Аксенов, Шукшин, Горенштейн, и я в такой высокозначимой компании. Это называется: куда конь с копытом, туда рак с клешней. Кто они – и кто я? Девочка с Выборгской стороны. Хотя если разобраться, деревня Сростки, в которой возрос Шукшин, – намного дальше и намного глуше, чем моя Лесная улица.
Моя мама позвонила и спросила:
– Кто за тебя пишет?
Ей в голову не могло прийти, что я сама на что-то способна. Нет пророка в своем отечестве.
Все, что произошло потом, выглядит как цепь случайностей.
Едет поезд откуда-то с юга, «стучат колеса, да поезд мчится»… В купе – двое актеров: мужчина и женщина. Оба молоды и красивы. Они не любовники. Просто снимаются в одном фильме на Одесской студии.
На длинной остановке актер выскочил из поезда, купил ведро яблок и журнал с моим рассказом. Он продавался в газетном киоске.
Далее актер вернулся в купе, залез на верхнюю полку и от нечего делать прочитал рассказ. Потом протянул журнал актрисе и сказал:
– Прочитай.
Актриса вытерла полотенцем яблоко, села удобно в уголочек, возле окошка и прочитала рассказ. И положила журнал в свою сумку.
Дома она сказала мужу:
– Прочитай… – И вытащила из сумки журнал.
Перед сном муж зажег верхний свет, начал читать, прочитал до конца и тут же позвонил своему директору объединения. Муж был не просто так, а художественный руководитель объединения на киностудии «Мосфильм». Большой человек.
Он сказал директору – пожилому и хитрому армянину:
– Позвоните автору и заключите договор.
Далее было объяснено, какому автору, и назван мой рассказ.
Армянин посмотрел на часы, было два часа ночи.
– А завтра ты не мог позвонить? – упрекнул директор.
– Завтра поздно. Ее перекупят…
В девять часов утра в моей квартире раздался звонок. Звонил редактор объединения и елейным голосом приглашал приехать на киностудию к одиннадцати часам, третий этаж, десятый кабинет.
Мне не надо было повторять два раза. Киностудия – фабрика грез. Моих грез. Как часто я мечтала о той минуте, когда меня пригласят на киностудию, заключат со мной договор, и моя слава, как пожар в лесу – вспыхнет и разгорится. И я буду не просто «я», а «я» плюс еще кто-то, поцелованный Богом в самую макушку.
В одиннадцать утра я стояла перед главным редактором. Рядом околачивался хитрый армянин и задумчиво смотрел вдаль.
Я думала: он обдумывает концепцию фильма, но позже поняла – он считал, на сколько можно надуть меня в деньгах.
Редактор достал договор.
– У вас паспорт при себе? – спросил он.
– Нет. Я его потеряла.
– А как же вы прошли на студию?
– По студенческому билету.
Редактор посмотрел на директора.
– А наизусть вы помните? – спросил хитрый армянин.
– Билет? – не поняла я.
– Паспорт…
– Помню.
– Ну и все.
Со мной заключили договор, потому что боялись: если я выйду в коридор, меня тут же перекупят.
Было лето. Мы жили на даче, снимали какую-то халупу.
Я пришла в халупу и сказала мужу:
– Я хочу помыть голову. Полей мне над тазом.
Муж нагрел воду в ведре. И стал лить на мои волосы. Я стояла, склонив голову, и дрожала. Это был стресс.
Оказывается, счастье – тоже стресс, и организм реагирует перенапряжением.
Это был один из самых счастливых дней в моей жизни. Я себя нашла, и МЕНЯ нашли.
Был еще один самый счастливый день.
…Меня положили в больницу с подозрением на внематочную беременность. Впереди маячила операция – боль и страх. А в дальнейшем – возможная потеря материнства. Я должна была пройти через пытки и остаться бесплодной на всю жизнь.
Я паниковала, плакала, гневила судьбу.
Вокруг меня лежали женщины с туберкулезом костей, это была специализированная больница. Они были хромые и кривые – каждая на свой лад, но мужественно несли свой крест. Они презирали меня за трусость и за то, что я была молодая, целая, без видимых дефектов.
Лечащий врач Ефим Абрамович тоже не испытывал ко мне сочувствия и, когда я лезла к нему с вопросами, отмахивался, как от пчелы.
Однажды я нарушила правила внутреннего распорядка. Ко мне приехал муж, и мы ушли с ним гулять по территории. Я опоздала на ужин.
На другой день, вернее, утро, меня с треском выгнали из больницы.
Ефим Абрамович сказал:
– Мы не держим тех, кто не считается с нашим режимом.
– А как же моя труба? – удивилась я.
Я знала, что плод развивается в трубе и это смертельно опасно.
– Какая еще труба, – отмахнулся врач. – Беременность восемь недель…
Судьба повернулась на сто восемьдесят градусов: никакой операции, и через семь месяцев – ребенок, желанный и долгожданный.
Спрашивается: зачем меня выгонять? Просто выписали бы, и все.
Я захотела спросить у врача: «Тогда зачем мне ваша сраная больница?»
Но это было бы невежливо, и я попросила:
– Можно от вас позвонить? Пусть муж вещи привезет.
– Звоните. Только быстро. Два слова.
Я произнесла три слова:
– Меня выписывают. Приезжай.
– А как же… – не понял муж.
– Все нормально, – добавила я еще два слова.
Муж приехал. Привез вещи. Я стояла в какой-то комнате с окном и одевалась. Я скинула все казенно-больничное и оделась в свое, индивидуальное. Сейчас мы с мужем покинем юдоль страданий и уйдем отсюда в другую жизнь. Мы будем вместе ждать ребенка, придумывать ему имя, покупать на базаре морковку и яблоки – антоновку, чтобы ребенок развивался в благоприятных витаминах.
Мой муж стоял рядом и улыбался. Улыбка у него была детская. Он, наверное, так же улыбался в детском саду.
Мы взялись за руки и пошли. Как мы шли… На десять сантиметров выше земли. Мы парили.
А вокруг – такая обыкновенная, городская, грязная весна, с пятнами солнца на тающем снегу.
Тетка в белом халате продавала капусту. Мы остановились и купили один вилок. Она взяла у нас деньги и вернула сдачу, и мы пошли дальше. Муж нес капусту, как приз.
Это был второй самый счастливый день. Я выиграла свое бессмертие. У моей дочери – такие же глаза. А у внучки – такой же смех и форма ногтей. Каждый несет в пространстве часть меня. И получается: «Нет, весь я не умру…»
Я отпраздновала свои два счастливых дня без фанфар. Первый раз – вымыла голову. Другой раз – купила вилок капусты.
Нонна работала в театре. Получала роли – не первые, но и не последние.
Царенков был царь на уровне школы-студии. А дальше его власть кончалась. А просить он не умел и не хотел. У него были свои представления о достоинстве. Его ученики пробивались как могли. Кому-то везло, кому-то нет.
