Выходил Царенков. Строго спрашивая:
– В чем дело?
Нонна торопливо уходила в дом, бросив мать на лестнице. Царенков уходил следом за Нонной.
Им обоим не приходило в голову, что такие конфликты легко разрешаются лаской. Надо было просто обнять тетю Тосю за плечи и сказать теплые слова, типа «труженица ты наша, пчелка полосатая…».
Тетя Тося трудилась как пчелка и жужжала и жалила как пчела. Но она созидала. И хотела поощрения своему труду, хотя бы словесного. Но Нонна была занята только мужем. Царенков – только собой. И бедной тете Тосе только и оставалось выть на лестнице, взывать к сочувствию.
Она и выла. Нонна говорила:
– Я пойду за ней.
Царенков запрещал.
– Пусть останется за дверью. Ей скоро надоест.
Он воспитывал тещу, как ребенка. А ее надо было просто любить.
Любить тетю Тосю было трудно.
Она часто звонила мне по утрам и делилась впечатлениями.
– Представляешь? Я вчера туалет полдня драила. А сегодня смотрю: в унитазе жирное пятно. Он что, в жопу свечи вставляет?
– Тетя Тося, – строго одергивала я. – Ну что вы такое говорите? Царенков – известная в Москве фигура. Жить рядом с выдающимся человеком и замечать только унитаз…
– Брось! – одергивала меня тетя Тося. – Вот у тебя муж… Мне бы такого зятя, был бы мне сыночек…
Мой муж был ей понятен. А Царенков – чужд.
– Я ему не верю, – жаловалась тетя Тося. – Он как фальшивый рубль. Вроде деньги, а ничего не купишь.
– Но ведь Нонна его любит, – выкидывала я основной козырь.
– Любит… Потому что дура.
– Не дура. Царенков – блестящий человек.
– Не все то золото, что блестит.
Тетя Тося не понимала: как можно любить Царенкова – болтуна и бабника, фальшивую монету.
– Да ладно, тетя Тося, у других еще хуже, – примиряюще говорила я.
Чужие беды действовали на тетю Тосю благотворно. Они примиряли ее с действительностью.
Моя сестра Ленка жила у свекрови, но это оказалось еще хуже, чем у матери. Она вернулась обратно. Ее муж Гарик остался дома со своей мамой. Все разошлись по своим мамам. Ленка и Гарик еще не выросли, и это не зависит от возраста. Можно не вырасти никогда.
Жизненные успехи Нонны не давали мне покоя, и я тоже решила поступить в театральную студию и стать артисткой. Тем более что у меня в этом мире образовалось весомое знакомство: Царенков.
Я попросила Царенкова меня послушать. Нонна дала мне время: среда, одиннадцать утра, аудитория номер семь.
– Только не опаздывай, – строго приказала Нонна. – Ему к двенадцати надо быть у врача.
– А что с ним? – участливо спросила я.
– Не важно, – отмахнулась Нонна, и я догадалась: геморрой.
Но это не мое дело, а тети Тосино. Ровно в одиннадцать утра я была на месте, в аудитории номер семь. Чтобы понравиться Царенкову, я надела шапку из рыси. Мех увеличивал голову, я была похожа на татарина.
– Что ты будешь читать? – спросил Царенков.
– Монолог Сони из «Дяди Вани». Антон Павлович Чехов, – уточнила я.
– Это понятно.
Царенков приготовился слушать.
Я была вполне кокетливая девица, но с ним не кокетничала. Я его не чувствовала. Холеный, но не обаятельный.
– Он ничего не сказал мне, – начала я. – Его душа и сердце все еще скрыты от меня. Но отчего я чувствую себя такою счастливою?..
Я сделала паузу, как будто слушала свое счастье.
– Ах, как жаль, что я не красива!.. – с тоской воскликнула я.
Эти слова принадлежали Соне, а не мне. Я-то знала про себя, что я вполне красива и более того. Я – неисчерпаема. И поэтому было особенно сладко произносить: «Ах, как жаль, что я не красива…»
Я стискивала руки, и легкий мех рыси вздрагивал над моим лбом.
Царенков выслушал от начала до конца. Встал со стула. Прошелся из угла в угол. Потом обернулся ко мне и сказал:
– Ваши способности равны нулю с тенденцией к минус единице. Поищите себя на другом поприще.
Я спокойно выслушала и не поверила. Я чувствовала, что во мне что-то есть. Я заподозрила, что это Нонна накрутила мужа против часовой стрелки, не захотела конкуренции! И второй вариант: он ничего не понимает. Мало ли профессоров, которые ничего не понимают. Фальшивый рубль.
Я убралась восвояси.
Я решила пойти другим путем: поступить во ВГИК на сценарный факультет. Стать сценаристом и самой написать себе роль.
Я именно так и поступила. Подала документы во ВГИК. Стала поступать. Мой муж нервничал. Он не хотел, чтобы я шла в кино, где вольные нравы и большие соблазны. Он хотел, чтобы я была только его, а он – только мой. Лучше жить в сторонке от ярких ламп, от славы и денег, которые, как известно, портят человека.
Но мне хотелось именно яркого освещения, яркого существования, славы и денег, которые ходят парой.
У нас с мужем были разные ценности. Его мама, моя свекровь, переживала за своего сына. Она понимала, что, выпустив меня из загона, как гусенка, он меня потом не поймает. Но она понимала и меня. И держала мою сторону. Она умела подняться над родовыми интересами и этим очень сильно отличалась от тети Тоси.
Я провалилась во ВГИКе. После провала я вернулась домой. Вместо сумки у меня был красный чемоданчик, аналог современного кейса. Я вошла в комнату. Вся семья обедала за столом. Они перестали жевать и остановили на мне вопрошающий взор.
Я должна была сказать: «Я провалилась. Можете радоваться».
Или без «радоваться». Просто провалилась. Но я не могла это выговорить.
Я бросила свой красный чемоданчик о стену и взвыла. И упала на кровать лицом в подушку. И выла в подушку, приглушенно, но душераздирающе.
Мой муж и его семья: папа, мама и сестра – молча переглянулись, тихо поднялись и стали надо мной, как маленькая стая над поверженной птицей.
Они искренне сострадали моему горю и отдали бы все, только чтобы я не выла так горько.
Вечером свекровь привела соседку, которая хорошо гадала на картах.
Соседка раскинула карты и сказала:
– Сначала ты не поступишь. Вон черная карта. Это удар. Но потом благородный король будет иметь разговор, и тебя примут. Вот король. Вот исполнение желаний.
Все с надеждой смотрели на гадалку. Всем хотелось, чтобы ее слова сбылись. И они сбылись.
Я действительно обратилась к благородному королю, он имел беседу с ректором ВГИКа, и меня взяли. Я поступила в институт кинематографии.
Сейчас я понимаю: институт ничему не мог меня научить. Невозможно научить таланту. Но институт очертил мой круг. Этот круг говорил: «Пойдешь туда, знаешь куда. Принесешь то, знаешь что…»
И я пошла.
Мой муж был рад за меня. Он переступил через себя. И свекровь тоже была рада. Она понимала: никого не надо подчинять и переделывать. Свобода – это составная часть счастья.
Впоследствии свекровь мне говорила:
– Ты сама себя сделала…
Она не преувеличивала мои победы, но и не преуменьшала. Она сама по себе была очень неординарным человеком. А «чем интереснее человек, тем больше интересных умов видит он вокруг себя». Чья это мысль? Не помню. Но не все ли равно?* * *
– Представляешь? – Голос тети Тоси в трубке был хрипловатым и мстительным. – Я сегодня вижу, он стоит перед зеркальным шкафом и смотрит на себя во весь рост.
– Голый? – не поняла я.
– Почему голый? В костюме. На работу собрался. Волосы причесал мокрой расческой. А в расческе вата.
– Зачем?
– Чтобы перхоть снять.
– Ну так хорошо, – говорю.
– Расчесал. Стоит, смотрит. Я думаю: чего это он смотрит? А он расстегнул ширинку и переложил яйца с одной ноги на другую.
– Какие яйца? – не поняла я.
– Ну какие у мужиков яйца?
– О Боже! – догадалась я. – Куда вы смотрите?
– А потом взял и положил обратно. Как было, – продолжала тетя Тося.
– А зачем?
– Ну, чтоб красивше было.
– Человек выступает перед аудиторией, перед молодыми студентками. Он не должен упустить ни одной мелочи. Что тут особенного? – заступилась я.
– Скажи, зачем женатому человеку перекладывать яйца с места на место? Кому он хочет нравиться? Поверь моему слову: он бабник. Он бросит мою Нонну. Стряхнет, как сопли с пальцев. Вот увидишь!
Я содрогнулась от такой участи.
– Во-первых, не бросит, – возразила я. – А если и бросит, то из-за вас. Вы устраиваете из их жизни гадючник.
– Я? – искренне изумляется тетя Тося. – Да я кружусь, как цирковая лошадь. Все на мне. Что бы они без меня делали? Засрались бы по уши.
– Вот если бы вы все делали и при этом молчали бы, – помечтала я.
– Ну да… бессловесная тварь…
Я понимала: тетя Тося видит мир через закопченное стекло. Такое у нее видение. И еще – потребность конфликта. Конфликт создает драматургию. А без драматургии жизнь пресна, неподвижна, как стоячее болото.
– Как Антошка? – переводила я стрелку.
Голос тут же менялся. Тетя Тося уже не говорила, а пела, выпевала гимн своему маленькому божеству.
– Я ему говорю: «Антошечка…» А он смотрит на меня и: «Баба-зяба…»
– А что это такое?
– Баба-жаба, – переводит тетя Тося. – Умница. Представляешь, так сказать…
