Ознакомительная версия.
Монументальный Кононов быстро и вполне реалистично нарисовал покосившиеся домики еврейского местечка и можно было уже строить декорации, эскизы уже были переданы в производственные мастерские, тут и произошел скандал. Перед самым отъездом режиссер с художником выпивали “на посошок”, оба расслабились, и Ефим в порыве пьяной благодарности признался, что всегда считал Кононова антисемитом и рад, что он оказался “нормальным парнем”, принял участие в еврейском спектакле. Но Кононов стал свою репутацию защищать и представил Ефиму полное обоснование своего участия в этой работе: вы, евреи, агрессивны и все время завоевываете чужое пространство – ваш Левитан пишет наши пейзажи, ваш Шагал вносит в наше пространство свои еврейские фантазмы, ваши Пастернак и Мандельштам пользуются нашим языком как своим, вы засоряете русское искусство, внося в него дух космополитизма, разрушающий русскую цельность и чистоту. Антисемитизм – наша единственная защита, потому что если от вас не отгораживаться, не строить вам препятствий, вы заразите своими еврейскими идеями весь мир! И весь этот авангард, весь Малевич и Шостакович (тут-то он ошибся!) – порождение еврейской заразы, впитанное русскими людьми от соприкосновения с вами… Да, я антисемит, но я готов помочь вам сделать ваш еврейский спектакль, лишь бы вы не лезли со своими разрушающими идеями в наш русский мир… Пусть, пусть расцветут сто цветов, но никому не нужны ублюдки и гибриды, я буду последовательно бороться за чистоту русского искусства.
– Ставь своего Шолом-Алейхема, я даже тебе помогу, но не трогай моего Чехова! – провозгласил Кононов с добродушной улыбкой.
В то же мгновенье, взвизгнув “Твой Чехов!”, маленький и прыгучий Ефим врезал собеседнику по скуле. Кононов, имеющий большое весовое преимущество, одним ударом уложил Ефима. Тот, кой-как поднявшись на ноги, схватил со стола пресс-папье, поселившееся в театре четыре режиссера тому назад, еще до войны, и только случившиеся рядом директор театра и завпост предотвратили смертоубийство: Ефима оттащили, художника посадили в машину и отправили в аэропорт…
Ефим, оправившись от травмы, скорее моральной, чем физической, перебрал в уме знакомых театральных художников еврейского происхождения, но Давид Боровский был занят на год, Марк Борнштейн, приятель по Ленинграду, тоже отказался, и Ефим вспомнил про Нору… Их знакомство тоже было связано с конфликтом пятилетней давности: в тот год Ефима назначили главным режиссером, и он пригласил тогда Тенгиза, которого знал по многим его работам, поставить “Рождественскую историю” Диккенса. Тенгиз принял предложение, приехал с Норой. Времени было мало, сдать спектакль надо было до начала школьных каникул, все торопились, были “на нервах”, и под конец Ефим с Тенгизом разругались по причине, которую оба потом не могли вспомнить… И теперь Ефим приглашал Нору ставить с ним Шолом-Алейхема…
Нора засмеялась – я только что была на московской премьере, чуть крышу овациями не снесли… Такого успеха второй раз не сколотить.
– Да я же не про эту пьесу речь веду, а про “Скрипача на крыше”. Мюзикл гениальный, бродвейский, по всему миру прошел. Либретто Джозефа Стайна, композитор Джерри Бок. А у меня сейчас в театре два таких голоса есть, что Тополь повесится от зависти.
Нора в этот момент еще не знала, какой-такой Тополь должен вешаться, но сказала, что посмотрит материал. Вечером она была у Туси. Туся неожиданно обрадовалась. Нашла на полке американскую пластинку и включила проигрыватель. Музыка была восхитительная, печально-веселая, заводная, с заложенным внутри плясовым импульсом.
– Это клезмерская музыка, прекрасная современная обработка, – пояснила Туся. – Такие маленькие еврейские оркестры бродили по Восточной Европе до войны, а теперь от них осталась более или менее попса. Но эта – лучшая, – заметила Туся.
Они прослушали пластинку от начала до конца.
– Ничего про это не знаю, – сказала Нора.
Туся удивилась: я плохо тебя учила…
С этого вечера в жизнь Норы вошла новая для нее тема – еврейская. Обстоятельство, которое прежде ее совершенно не занимало и не представлялось ей сколько-нибудь значительным – еврейская половина ее крови, – оказалось неожиданно важным. И как это обычно происходило в ее жизни, именно через театр пришло это новое знание. Это был последний образовательный курс, который Нора успела получить из рук своей старшей подруги.
– Видишь ли, Нора, – объявила ей Туся, – к концу жизни я вынуждена была пересмотреть свое отношение к еврейству… Для русских евреев поколения наших отцов и твоих дедов это весьма мучительная проблема. Проблема ассимиляции. Они стыдились еврейства и потратили огромные усилия, чтобы оторваться от этих корней и войти без остатка в русскую культуру. Преодолевая огромное сопротивление русской среды… То же самое происходило и в Европе. Только там раньше началось, еще в конце восемнадцатого века. Возьми энци клопендию и прочитай. На букву А – ассимиляция. Австро-Венгрию смотри. Первый том, – она махнула в сторону книжного шкафа.
– Вкратце… В девятнадцатом веке образованные евреи стали главными космополитами Европы, создателями интеллектуального универсализма. Это был колоссальный взрыв. Еврейская молодежь с дикой энергией рванулась из хедеров к светскому образованию. И достигла огромных результатов и в науке, и в искусстве, и в литературе. Ну, и в экономике, само собой… А одновременно стали терять то, что позднее назвали “национальной идентичностью”. В то же самое время возникло и совершенно противоположное движение, сионизм, целью которого было создание самостоятельного еврейского государства, которого не существовало к этому времени уже два тысячелетия. Вопреки всему историческому опыту это государство было создано, но заплачено было за него огромной ценой – шесть миллионов погибших в газовых камерах. Мой покойный отец, если б слышал то, что я сегодня говорю, сошел бы с ума… Вот такие размышления на старости лет… Почему евреи так полюбили советскую власть? Потому что на первых порах она заменила национальные ценности “интернациональными”, вот там и надеялись многие евреи спастись от обременительного еврейства…
Удивительно – как Тусе это удавалось: в ее присутствии разговор в обычном застолье быстро уходил от бытовой болтовни и превращался в интеллектуальную беседу; когда она вела занятия по сценографии, основной темой становилась литература, драматургия; спустя десятилетие, когда она стала читать лекции по истории театра, то выводила своих студентов через историю театра к психологии, к философии… Любая предложенная тема сразу же становилась ей тесной, и она говорила о смежных пространствах, о вещах, на первый взгляд необязательных, но все самое интересное как раз и оказывалось в области необязательного. Нора давно уже это знала про Тусю и теперь, слушая эту неожиданную лекцию о судьбе еврейства, думала о том, как далеко ушла Туся от Тевье-молочника с его мелочными и одновременно очень глубокими вопрошаниями…
– Попробую тебе объяснить, почему меня так раздражила эта пьеса… это непросто… Она лживая и слащавая. Никакой “тум-балалайки” больше нигде в мире нет. Это пошлый лубок. Есть растворившееся в мире еврейство, внесшее в мир современную мораль, опирающуюся на известные “десять заповедей”, есть интеллектуальный очень напряженный образец существования в двухтысячелетнем гонении из страны в страну, и чудом сохранившийся маленький народ, который хочет оставаться еврейским и жить на своей земле – и имеет на это право, как и все прочие народы. И есть мощная сила, которая и по сей день жаждет этот народ уничтожить. Я ничего против Шолом-Алейхема не имею, но оставим в музее “Анатэвку”, не о ней сегодня идет речь. Тем более что ее уже нет и больше никогда не будет… И все это я хотела тебе сказать, прежде чем ты начнешь заниматься этой постановкой. И я бы не стала тебе ничего этого говорить, если бы не верила в то, что театр и сегодня умеет говорить такие вещи, которые иным способом вообще не могут быть высказаны…
– Но ничего того, о чем ты говоришь, вовсе нет в этом мюзикле, по крайней мере, ничего этого я там не услышала, – только и смогла возразить Нора.
– Нора, надо откапывать смысл. Часто приходится откапывать его не в предложенном тексте, а в самом себе…
Это была самая трудная из всех Нориных работ. Она вступила в тяжелый бой с текстом. Помогала ей в работе более всего та пышная премьера с колокольным звоном в финале – в это пространство она не имела права попасть ни под каким видом. Ефим Берг приехал в Москву по каким-то своим делам, они встретились и провели замечательный вечер с Тусей. Ефим, обычно говорливый и плохо слушающий собеседников, на этот раз был собран и молчалив. Говорили о преимуществах и недостатках музыкального театра, о постепенной трансформации жанра оперы в демократичный жанр мюзикла, о двух революционных американских мюзиклах – “Westside Story” Бернстайна и “Jesus Christ Superstar” Уэббера, и Туся опять изумила Нору своими мыслями о возможных путях развития театра, о расширении театрального пространства за счет кинематографических приемов и использования уличных действий, привлечения зрителей к участию в театральном действе, о карнавализации жизни… О возвращении самого театра к его древним мистериальным корням…
Ознакомительная версия.
