Миг неповторимый
Никогда еще трудовые будни не тянулись так долго. Наконец выходные настали. С утра я явился к командиру и выпросил отгул. Сначала долго добирался на автобусе до Москвы, потом на метро доехал до Курского вокзала, сел на электричку, доехал до Ногинска; там протиснулся в переполненный автобус. День был солнечный и жаркий. Водитель врубил радио. Магомаев пел «Я видел Вас всего лишь только раз. Но мне открылся миг неповторимый…». Мое сердце пело вместе с ним. Когда я выбрался из автобуса, то быстро нашел нужный дом – двухэтажный, каменный, сталинский. Меня встретила маленькая пухлая женщина в черном. «Дочка, это к тебе!», – крикнула она. Лида тоже была в трауре. Они оставили меня на ночь, постелив отдельно в маленькой комнате. В воскресенье вечером я вернулся обратно в «Заречье».
После стройотряда я поехал со своей матерью на Урал в деревню к бабушке, на целый месяц. Писал оттуда Лиде длинные письма чуть ли не через день. Ответов не было. Переживал, томился, страдал и снова отправлял письма. Уральская родня посмеивалась: «Ишь, писатель! Все тетрадки на любовь извел».
Когда я вернулся, то сразу поехал к Лиде. Она открыла дверь и, внимательно посмотрев, спокойно пригласила: «Что ж, заходи». Я удивился холодному приему, но потом причина выяснилась: за весь месяц Лида не получила ни одной весточки. Оказалось, что я перепутал адрес и слал письма не туда. Она сначала не очень-то в это верила. Но потом поверила или сделала вид, что поверила.
Вечером ее мать вернулась с работы и разрешила мне погостить у них недельку. Утром она уходила на работу, а мы с Лидой сидели дома, разговаривали ни о чем или шли гулять. Иногда Лидия позволяла себя целовать. От этого я стал совершенно хмельной. Однажды, когда в очередной серии объятий я распалился как утюг, она спросила: «Ты хочешь, чтобы я стала твоей?». «Да, само собой», – брякнул я, не совсем ясно осознавая смысл этих слов. Она неторопливо постелила, спокойно сняла с себя одежду и легла. Я быстро сделал то, что требовала природа, но почему-то без особых эмоций. Она тоже не проявила к процессу интереса, резюмировав его завершение фразой: «Я боялась, что ты меня проткнешь!». Одевшись, она воскликнула с воодушевлением: «Теперь я твоя!». «И я твой», – вздохнул я грустно. Я был не просто разочарован. Было хреново. Тот, кто гордится тем, что никогда не врет, пусть вспомнит свой ответ на вопрос «ваш первый сексуальный опыт?». Сразу после близости мне стало как-то погано, причем, даже физически: подташнивало и возникла резь в глазах. Лида пожалела: «Бедненький! Не горюй. Это может потому так, что у тебя в первый раз». У нее до меня был взрослый мужчина. Она встречалась с ним два года, с 17 лет. Это оказалось для меня неприятным сюрпризом.
Вторым сюрпризом явилось то, что старший брат Лидии находился не на комсомольских стройках Сибири, как было сначала сообщено, а в тюрьме. Впрочем, тюрьма находилась в Сибири. Так что если брат за решеткой не просто сидел, а что-нибудь строил, то нельзя сказать, что меня сильно дезинформировали. Он получил срок за изнасилование. Как поведали Лида и ее мать, парня посадили ну совсем ни за что. Он был спортсмен и шофер. Однажды проезжал на грузовике через соседний двор. Там шмоналась девушка, которой он давно нравился. Она тормознула его и попросила покатать. Как джентльмен, не мог отказать. Она захотела, чтобы прокатил к лесу. Там начала кокетничать, показывать ножки и лезть целоваться. Ясное дело, что при таком раскладе любой сдуреет (кстати, вообще говоря, кокетка сводит с ума того, у кого его нет). А мальчик был совсем еще ребенок, всего 25 годков. Вот и поддался. А она, подлая, потом пошла в милицию и заявила, что он ее изнасиловал. Вот и влепили мальчику ни за что ни про что 10 лет.
Я принял эту историю такой, как мне поведали; ведь это могло быть правдой, почему бы нет? Не зря говорят, что голая правда – это ложь после стриптиза.
В ходе следствия и суда Лидин брат сильно ссорился с отцом, вплоть до драки. Отец не выдержал всего этого и, спустя несколько месяцев, умер. Пламя ссоры обжигает и правых, и неправых.
По-моему, отец Лидии был хороший человек. Он был работяга, как большинство жителей той улицы, но не алкаш, как то же самое большинство, а ДОСААФовец. Совершил много прыжков с самолета. Но однажды парашют не раскрылся. И он стал инвалидом. Но не потерял бодрости духа. По словам Лиды, у него была такая поговорка: «Нам, авиалайнерам, кораблекрушения не страшны!». Мать Лиды поставила его на ноги, но в полную силу на заводе он работать уже не мог. Многие вещи в доме были сделаны его руками: стол, стулья, табуретки, антресоли, шкаф; даже радио и маленький телевизор были им собраны из отдельных деталей.
Мать Лиды всю жизнь трудилась на заводе. Она была добрая женщина, но интеллектом не блистала, мягко говоря. Лида была в мать. Каков уровень мыслей и интересов моей избранницы, это я осознавал постепенно, то есть сюрприз был не мгновенный, а порционный. Ей нравилось танцевать, крутить веселые грампластинки, кушать конфеты, ходить в кино про любовь и смотреть по телеку комедии. Была ленива, но всё время что-то делала. Парадокс: даже если женщина супер-ленива, натура у нее всё равно деятельная. Готовила Лида из рук вон плохо; все блюда были почти смертельные. Коронным обедом были подгоревшие сырники. К этому лакомству я постепенно привык.
Труднее было привыкнуть к двум ее дядьям, братьям матери. Они заходили в гости регулярно, выкушивали водку, затем портвейн, дымили «Беломором», потом бежали в магазин за новой порцией счастья, после чего орали матерные частушки. Алкоголики – это такие люди… нет, это уже не люди. Они каждый раз зазывали меня в застолье и никак не могли взять в толк, почему не присоединяюсь. «Ему милее Лидку лапать, чем водку хавать», – хихикал младший, мелкий узкоглазый черноволосый мужичонка, похожий на японского китайчонка. «Ты, небось, не русский», – обижаясь на мой отказ, заявил как-то старший, смуглый грузный мужик цыганского вида. «Я русский, но пить не буду», – твердо отрезал я, хотя понимал, что мой нос с горбинкой самостоятельно намекает окружающим о не чисто русском происхождении владельца. «Правильно, пьянство – грех…», – сыронизировал младший, налил еще по стопке и добавил нравоучительно: «… для тех, кто не умеет пить». Старший запихнул в рот сразу два сырника, пожевал лениво и уточнил: «Пьяницами становятся не те, кто пьют, а те, кто не закусывают». На это я философски заметил: «Вам видней. Сколько бутылок, столько и мнений». «Чего?! Чего он такое щас квакнул?», – вытаращился старший, переводя мутный взгляд с меня на собутыльника. Алкоголик – заспиртованный мычащий обезьян. Пьянство будет существовать не до тех пор пока есть вино, а пока есть пьяницы.
На 4-м курсе в зимние каникулы мы поехали с Лидой на неделю в Ленинград. Это он теперь Санкт-Петербург, а при Советской власти был Ленинград, в революцию – Петроград, а при царях – Петербург и Санкт-Петербург. Это такая наша давняя русская традиция: название поменять, устроив при этом шумную заваруху, потом отпраздновать годовщину победы перенаименования, повесив новые вывески, но всё в жизни оставить по-прежнему, затем переименовать снова и налепить новые вывески, устроив новую заваруху, еще раз отпраздновать и опять оставить всё как есть: в разрухе, грязи, разгильдяйстве и воровстве.
Впрочем, я отвлекся. Мы с Лидой гуляли по набережным, ходили в Эрмитаж, Русский музей… А ночевали в Петергофе у моего приятеля Саши, знакомым мне еще со школьной Всесоюзной космической олимпиады. После победы в олимпиаде Саша поступил на физфак ЛГУ и занялся лазерной оптикой. Он был невысокий, худощавый, аккуратный и молчаливый.
Как-то мы вчетвером – Саша с женой и я с Лидой – сидели вечером в общаге, ужинали и понемногу выпивали. Вдруг дверь отворилась и в комнату ввалился какой-то амбал. Огромный рыжеволосый детина с физиономией пьяницы на бычьей шее. Его мощное тело облегала красная футболка 60-го размера. Он был навеселе и вел себя очень развязно. Саша и его жена были с верзилой приветливы. Я подумал, что это их приятель. Но амбал, присев к столу, пожрав и выпив, начал хамить Саше и клеиться к его жене. Саша нерешительно пытался образумить нахала: «Пожалуйста, перестань!». Но верзила вел себя как хозяин. Я решил вмешаться: «Эй, парень, закругляйся!». Амбал выпучился: «Чего?!». «А того. Тебе пора», – спокойно сказал я. Амбал обвел всех вопрошающим взглядом, рыгнул и вызывающе заявил: «А мне здесь нравится! И бабы эти мне нравятся!». Я встал, шагнул к нему: «Пойдем-ка выйдем». Он недоуменно уставился на меня, но не встал. Я положил ему руку на плечо: «Пошли, поговорим». Верзила нехотя поднялся. Он был на голову выше, а ручищи вдвое толще. Я отворил входную дверь и обернулся к амбалу со словами: «Мужчина, обижающий женщину, плюет в лицо самому се…». Оглушенный ударом кулака я не успел досказать свой афоризм и улетел поперек коридора к противоположной стенке. Удар был сильнейший. Хорошо, что амбал попал не прямо в лицо, а в левое ухо, а то бы вряд ли бы я смог рассмотреть дальнейшее. Меня спасла мгновенная реакция: за долю секунды отклонил голову. А быть может, спасло и то, что верзила был изрядно пьян. Вложив во внезапный удар всю силу, он не удержался на ногах и шумно рухнул на пол; но тут же стал подыматься. Из комнат повыскакивали студенты. Одни облепили амбала, другие меня, чтобы поостыли. Пришел комендант. Саша объяснил ситуацию; амбала увели. Больше этот зверюга у Саши не появлялся. В каждом человеке сидит зверь; но в одном – домашний ласковый зверек, а в другом – дикий кровожадный звероящер.
