Ознакомительная версия.
– Так ведь… в честь профессии моей ник – Бур! Ведь я буровик! Высшее образование, доченька, это теперь… так себе! А раньше – уважали! Я же закончил ИНХГП! Бур!
Зоя засмеялась тем давним, уже почти забытым им смехом – беззаботным, легким, девичьим. Но уж пустившись в воспоминания, поясняя Олесе, что и как было в те годы, конечно, съязвила:
– Когда наш курс вместе с ними в один колхоз «на картошку» посылали, мы переводили название их института как «институт неисправимых хулиганов и горьких пьяниц».
– Ну! Ну уж ладно тебе, Зойка! Неисправимые, тоже скажешь. Ну, поддавали, конечно, крепко! «На картошке» же! Ну так мы, буровики, мужики всегда были крепкие! Вот сейчас – с будущим-то зятьком?.. А-а-а?.. И вспомним былое! А? Дочка! Красавица моя!
– Ага… ща-а-ас… я тебе так вспомню! – отшутилась Зоя, отправляясь в спальню за обещанным очень серьезным галстуком. Дочка и Бур были в восторге и покачали головами в знак одобрения выбора Зои. Жена Бура покорно и нарочито старательно завязывала ему новый галстук. И тут раздалось долгожданное «дзы-ы-ынь»…
Раздался звонок в дверь. Дочка полетела первой открыть дверь. За нею – мать.
За ними, улыбаясь своим мыслям, пошел Бур. Олеся распахнула дверь.
В дверном проеме рослый красивый молодой мужчина с грузом тюков съестного и огромным, невероятно роскошным букетом. Будущие теща Зоя и тесть Бур приветствуют его и готовы уж радостно распахнуть объятия, до того симпатичный был этот парень. Но Олеся вовремя пояснила:
– Да нет же! Пап, мам… это не он!
И действительно – этот симпатичный молодой человек оказался охранником жениха. Он принес «к столу». А за ним, несколько отстав, шел сам жених. Он, полуотвернувшись, говорил по сотовому телефону, стараясь поскорее свернуть деловой разговор. Он повернулся к встречающим его в тот момент, когда Олеся уже взяла букет, а Зоя, жена Бура, с охранником прошла на кухню. Жених повернулся, раскрыв объятья Буру. Бур в ужасе замер, глядя на него. Это был тот самый рэкетир – убийца Бура и его друзей. Бур почувствовал, что задыхается, ему стало плохо. Он попытался развязать только что заботливо завязанный Зоей узел, речь его стала бессвязна. Он упал навзничь, что-то пытался объяснить подоспевшим Зое и дочери, склонившимся над ним, еще пытаясь выговорить что-то важное для него, показывая дрожащим пальцем на «зятя». Но его накрыло затемнение, в котором растворилось все, что с ним когда-то было. И он отчетливо ощутил, что он лишь цепь этих спаянных чередой дней, событий, то, что будут помнить о нем, отражение в старинном, давно сгинувшем мамином трюмо, какая-то пережитая, но уже забытая радость или грусть.
После похорон Бура Зоя долго не могла зайти в комнату мужа. Спустя некоторое время Зоя все же зашла в его кабинет, куда она давно не заходила. Даже стереть пыль с его стола, компа и замершей железной дороги – казалось ей вторжением в его хрупкий и ранимый мир, жизнь которого так хотелось продлить, дать побыть в этой реальности. Закрытая в его комнату дверь точно дарила иллюзию-надежду, что все это было лишь наваждение. А он там. Такой родной, в котором отпечатались все ее прошедшие годы, и он хранитель и этого дома-гнезда, свитого годами их стараний, когда и копить, отказывая себе во многом, было их общим азартом, и хранитель их общей жизни. С его уходом и ее жизнь сломалась. Она стала обрубком самой себя, даже не пытающаяся обрести себя в этой совершенно чужой и неласковой к ней жизни. Там, за дверью его кабинета, в неприкосновенности был его мир. И он был так дорог ей, что она не хотела ничего трогать в его комнате. Она осторожно переступила через осуществленную мечту его детства – запыленную железную дорогу, разложенную на ковре. И осторожно, ни до чего не дотрагиваясь, осторожно села на край дивана перед ноутбуком.
Зоя в черном молча присела на тот же диван, на то самое месте, где за компьютером сидел Бур. Вдруг Зоя заметила, что комп оставался все это время не выключен. Она нажала на entеr, и на дисплее возник тот самый текст с описанием убийцы. Зоя перечитала, пришла в ужас, узнав в зяте убийцу, убившего ее мужа дважды. Когда-то в первый раз, когда ему удалось чудом вернуться к жизни, и теперь во второй раз – добил своим появлением в жизни их семьи. Промелькнули перед ее глазами мелькают и перстень, и рассеченная бровь, и его голубые глаза, такие улыбающиеся… В этот момент в давящей тишине дома раздался счастливый смешок Олеси и невнятный голос зятя. Зоя вышла из кабинета Бура и тупо уставилась на полоску света в темном коридоре под дверью комнаты дочери.
Она не могла понять, сколько времени она там простояла. Но потом точно очнулась, резко повернулась… И вошла обратно в кабинет Бура.
И грубо кулаками смахивая слезы, Зоя стерла этот текст, последнее, что успел написать Бур.
Елена – Stylо – наслаждалась в этот вечер тишиной и покоем в своей респектабельной квартире, в которой каждая деталь рассказывала о том, что здесь живет независимая и благополучная женщина. Она – Stylо – курила в полумраке сгущающихся сумерек, ей было так хорошо, что было лень встать и включить свет. Она одна, вспоминала, вернее, перебирала воспоминания, как лоскуты на заплатку. Вспоминала о том в ее прошлом, что могло бы натолкнуть ее на создание триллера. В ее сознании мелькали зримые картинки прошлого. То это разъяренное от злобы лицо завуча, то страшное воспоминание о том, как она тонула, то школьные воспоминания о первой любви и то, как ее любимый мальчик отворачивается от нее и уходит с одноклассницей, оставив ее одну на пирсе.
Когда удается извлечь что-то из глубины памяти, подобрать со дна интересные пестрые камушки воспоминаний, что-то важное для себя зачерпнуть, она глубоко затягивалась ароматной сигаретой. Stylо – Елена, пожимая плечами и стряхивая пепел, словно отбрасывала негодные для дела воспоминания, как отбрасывают в примерочной бутика не подошедшую вещь. Наконец она задумчиво произнесла самой себе:
– Что-то меня сегодня тянет на комедь. Или финита ля комедь!..
Нет, ну ведь что-то такое жуткое было… Ах… Да, да! Вот что было! Припомнила Елена еще одну историю. И вот уже, диктуя самой себе, стала набирать новый текст прямо в окне браузера, медленно, наполняясь драйвом увлечения новой темой. По мере того как Елена писала и набирала текст сценария, события начала восьмидесятых становились для нее все ближе и отчетливее.
Лето, день. Квартира и одновременно мастерская Милы – художницы и близкой подруги Елены, обеим 25–30 лет. За окном июльское лето тридцатилетней давности. Дикая смесь предметов искусства и вещей из обихода весьма неравнодушной к своей внешности молодой женщины царит в этом интерьере. На гипсовых головах Диогена, Цезаря и Сократа – шляпки Милки. В драпировки натюрморта случайно вкрапливается и ее лифчик, и что-то еще из деталей ее одежды. Валялись рядом и дорогие изящные туфли на тонких каблуках. Кругом были разбросаны издания по изобразительному искусству. И кое-где понравившиеся картины заложены, как закладками, игральными картами. В общем – в интерьере несколько колод карт, беспорядочно разбросанных, были важными судьбоносными метками, смысл которых был ясен только самой хозяйке. Словом, это был устойчивый, хорошо обжитый богемный беспорядок, в котором сама Милка, подружка Елены, чувствовала себя как рыба в воде. В этот момент, когда зазвонил телефон, стояла за мольбертом и писала новую картину.
Елена, словно подгоняя саму себя, диктовала себе уже не шепотом, а вслух с почти актерским придыханием:
– Мила, художница 25 лет, в тот день писала натюрморт с вазой, с увядшими, сухими бесцветными розами – в самом плачевном виде. Но на ее картине они преображались в роскошный букет пышных и сочных роз на картине моей подруги Милки. Да… Лучшая подружка тех лет… И как это жизнь нас разбросала?! – начала свои воспоминания Елена.
Тогда я была замужем… Ну да, во второй раз. Муж был старше меня на 25 лет. Оба мы – и он, и я – были заняты творческой профессией – прозаики. Чтобы ничто не отвлекало от работы, снимали комнату в коммуналке, где и писали по очереди, чтобы не мешать друг другу.
В тот день я шла туда, но душевное состояние было весьма далеко от… рабочего.
Как это все началось? Ах, да… – И Елена продолжила печатать: – Натура, день, летняя Москва. Молодая красивая Елена идет по закоулкам Москвы к тому дому, откуда она позже позвонит Миле. Елена печальна и задумчива.
Интерьер коммуналки. Елена идет в свою комнату, в которой они с мужем по очереди пишут свою прозу. Елена раскладывает тетради, белую чистую бумагу, пишущую машинку и прочее, но работа явно не клеится. Она все время куда-то далеко улетает в своих мыслях. Наконец встает и решительно направляется к висящему на стене допотопному телефону в коммунальной квартире.
В квартире Милы, обустроенной как мастерская, раздался телефонный звонок. У Милы руки в красках. Чтобы не испачкать аппарат, она ухищряется, прихватив какую-то тряпицу, все же ухватить трубку, но запутывается в телефонном витом шнуре, все же невозмутимо продолжая беседу по телефону. Это забавно – этакая дань памяти и нежности бытовой технике ушедших времен. Наконец все сложилось: телефонная трубка у уха Милки, палитра с красками на столике. Правда, карандаш «Koh-i-Noor» по скверной студенческой привычке зажат в углу губ, как сигаретка, но тем не менее Мила отчетливо произнесла:
Ознакомительная версия.
