В остальном Екатерину Львовну власти вполне устраивали. Ее бутербродное дело заметно расширилось. Она нашла компаньона – спившегося майора в отставке, с которым можно было поговорить о политике, благо, продажа имущества остановилась на телевизоре.
Они смотрели новости и заинтересованно их обсуждали.
На телевизоре лежала кулинарная книга из библиотеки покойного Всеволода Ивановича Терентьева, столь крупнообъемному предмету не нашлось места у меня на антресолях. Строгостью и обстоятельностью веяло от этой книги. Я сначала боялся, что и она окажется на сенной барахолке, но, почувствовав отношение к ней Екатерины Львовны – ревностно-почтительное, ревностно-благоговейное, – перестал беспокоиться.
Книга-намек. Книга-иносказание.
Ни в себе самом, ни вне себя самого я не искал смысла никакого особого, просто не хотел задумываться о нем, не находил нужным, а тут – увесистый труд, фундаментальность которого так и лезла в глаза, на века переплетенный в образцовой типографии имени Жданова, лежал себе преспокойно на телевизоре, намекаючи как бы на устойчивость мира, на простоту неких мировых констант, когда мир-то наш на глазах расползался.
Странное дело, именно в те смутные дни, когда из магазинов исчезли продукты и даже по талонам не купить было сахар, подсолнечное масло, обыкновенный чай и крупу, резко возрос неожиданный спрос на – нет, не на поэзию, как в эпоху военного коммунизма, – на кулинарную литературу! Издаваемая фрагментами Молоховец продавалась в киосках вместе с газетами и шла нарасхват, не говоря уже о разных там «Крепких напитках», «Диетической стратегии молодоженов» или «Занимательном сыроедении». Пережившему искус маргинального библиофильства и кулинаробесия, мне сейчас легко вспоминать, но тогда, глядя на экран хозяйкиного телевизора, радостно возвещавшего об очередном крахе очередной «структуры последней империи», я смутно переживал близость сталинской «Кулинарии», тяжело нависающей над головой подслеповатого журналиста.
Когда Екатерина Львовна положила ее на телевизионный ящик, она мне так сказала: «Ты стал много думать. А ведь ты не любишь собак. Нехорошо. Ты становишься злым».
Вот что ей во мне не понравилось: я терял интерес к Сенной площади. Я не пошел к ней в компаньоны. Я не захотел пить портвейн с ее отставным майором. Не читал «Известий». Моя связь, мнимая, ею же придуманная, с ее предприимчивой, поселившейся в моей квартире племянницей, я знаю, сильно беспокоила Екатерину Львовну, потому что ей ничего не было понятно, – связанный словом с той стороной, я не рассказывал правды. Она присматривалась ко мне, подзуживаемая майором. Я был для нее подозрительный подпольщик (пускай и на антресолях), возможно, страшно сказать, коммунофашист (как тогда обзывали всех, кто не с нами), потому что не смотрел телевизор и не рвался в атаку.
А она постоянно левела. Или правела. Потому что левое было правым тогда, а правое – левым. Она защищала от меня священную идею демократии, персонифицированную в одутловатом лице первого президента России, да так истово, словно я хотел навязать ей любовь к олигархии. И конечно, защищала собак.
– При чем тут, скажи, демократия? – слышал я сквозь сон, как она возмущалась среди ночи внизу. – Разве собаки до путча не гадили?
– Еще как гадили, – соглашался майор, уже изрядно подвыпивший.
– А он говорит, что не так. Что только сейчас... А ведь путч был когда?.. В конце лета был путч. А собак вывозят на лето. Вот и не гадили... Собаки на дачах летом живут... В отпусках... Их после путча уже привезли... вот и гадят... а он...
– Срут, – сказал компаньон.
Я не понимал этого. Я не понимал, почему Екатерина Львовна так уверена, что я ненавижу домашних животных? Потому что я всего лишь рассказал ей сон про Эльвиру? Как хотел ее зарубить топором?.. Болван. Нашел кому рассказывать!.. Я рассказывал сны ей зачем-то... Зачем?
– Он сочиняет стихи.
Ложь! Тебе не понять!.. Ты залезла в мои записи, глупая женщина! Записи, верно, мои, да стихи – не мои! «Морозной пылью серебрится его бобровый воротник...» Нам так с вами не написать, Екатерина Львовна!
Вошел: и пробка в потолок!
Вина кометы брызнул ток,
Пред ним roast-beefокровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым!
Восклицательный знак – уже от меня, не удержался поставить...
И ананасом золотым!
После иронической фразы о принципах выбора мяса в условиях отсутствия выбора приводился нехитрый, адаптированный к обстоятельствам времени рецепт ростбифа.
В среду пришла Юлия.
Я еще спал. Самые нелепые сны снятся почему-то под утро. Я ходил на ходулях по Летнему саду, по скользким листьям опавшим. Подо мной прогибались ходули, они были какие-то гибкие, не деревянные. Никогда не ходил на ходулях. Некто в свисток свистел. Свист в звонок превращался.
Уже наяву, застегиваясь, дооблачаясь и думая, что все-таки не ко мне, шел, спотыкаясь, к двери.
Нет, стояла девушка в светлом плаще с приподнятым воротником.
– Здравствуйте. Олег Николаевич – вы?
– Я, – сказал я.
– Я курьер. Меня зовут Юлия.
– Здравствуйте, Юля.
– Юлия, – поправила гостья. – Я курьер.
То, что курьер, только сбило меня. От жены, я подумал. Повестка, наверное, в суд.
Хотя – какая повестка? С курьером...
Она видела, что не врубаюсь.
– Долмат Фомич просил забрать материал для газеты. Знаете такого?
Я обрадовался:
– Ну конечно, а как же? Вы проходите. Что же вы не проходите?
В общем, впустил.
– Готов материал?
– Да какой материал!.. Тоже мне материал!.. Два материала... (Ворчу.) Я бы сам занес. Не тот случай.
– У них еще нет офиса. Адрес редактора никто не знает.
– Но вы-то знаете?
– Я знаю... И потом, за меня не беспокойтесь, я не перетрудилась. Вы у меня за все время первый... – она запнулась, – не клиент, а как это?.. Адресат?
– Сослуживец, – предположил я.
– Хотя бы, – согласилась курьер.
Я поинтересовался:
– А давно вы работаете?
– Два месяца.
– И что же за два месяца ни с кем не... сообщались?
– Ни с кем. К вам первому.
– То есть числитесь просто?
– Нет, почему же, просто работы не было... большой.
– А сейчас появилась... большая?
– Как видите. Ну так где ваш труд?
– Раздевайтесь, – сказал я, спохватившись. – Я сейчас принесу.
– В другой раз, – сказала она. – Мне некогда.
«Некогда, некогда», – постукивало у меня в голове, когда поднимался к себе по лесенке. Там, на матрасе, записей не было. И под матрасом не было. Я сосредоточивался, вспоминал, не к месту и не ко времени заторможенный. Вспомнил. Вложено в «Кулинарию».
Вниз спустился, подошел к телевизору. Так и есть: между вклейкой «Телятина» и вклейкой «Свинина»... Но почерк ужасный какой!.. Какие каракули!.. Фу-ты, как нехорошо, как некрасиво!.. Да о чем же я думал, когда это все выписывал?..
Я вернулся к Юлии.
– Знаете, я, пожалуй, перепишу. А то жуть какая-то...
– Сойдет, – сказала курьер и, свернув мои бумажки в трубочку, засунула в карман плаща.
Работа, конечно, не весть какая, но можно было бы и поаккуратнее.
– Это черновик. Я переделаю. Перепишу.
– Я вам сама перепечатаю. Не беспокойтесь.
– Еще чего не хватало, – я попытался вынуть торчащую из кармана трубочку. – Вы же курьер!
– Драться будем? – насмешливо спросила Юлия, резко от меня отстраняясь.
Ах вот ты какая... Ну что ж, я, в конце концов, к вам не напрашивался. Пускай.
– Газета. Выйдет. Когда.
То был мой вопрос.
– Не знаю. Ее давно выпускают. Все не выпускается...
– Но деньги платят.
– У нас богатые спонсоры.
– Тогда мне вот что скажите, Юлия... Который час? У меня часы не заведены. (Тю-тю.)
– Двенадцатый. Долго спите, Олег Николаевич.
– Разве заметно, что спал?
– Заметно, что еще не проснулись.
– Ну уж нет, – сказал я и замотал головой, мол, проснулся. – Проснулся.
– Приходите в пятницу на заседание.
– Куда?
– Туда же, в Дубовую гостиную. Кстати, Долмат Фомич просил передать, что вы записаны в писательскую библиотеку. Для работы. Счастливо.
Я закрыл за ней дверь.
Итак, это называется «для работы». Не знаю, догадывался ли Долмат Фомич, но книг у меня при моих обстоятельствах, в самом деле, не было ни одной – кроме той терентьевской «Кулинарии». За тем же, допустим, «Онегиным» надо куда-то пойти, и вот я иду не куда-то туда, а туда, куда велено: в читальный зал, шутка ли сказать, писательской библиотеки (знать, и на эти сферы распространилось влияние моего покровителя).
Был принят ласково.
– Ах, так это вы? Вы из Общества библиофилов?
Миловидная женщина достала мой формуляр, он уже был заполнен, оставалось только поставить подпись. Больше вопросов не задавала. Тогда я сам полюбопытствовал:
– А что, вы всех членов Общества записываете в библиотеку?
