И главное, что вспоминалось, – что́ так влекло ее внутрь этого замшевого запаха, исподволь и неодолимо, как затмение. Этим вожделением было солнце: великолепный кожаный, белый и загадочный, как Антарктида, сияющий дробным паркетным глянцем волейбольный мяч.
Страшно было то, что нельзя было понять, где кончается человек. Она догадывалась, что, если честно, это не так страшно: потом будет всё равно кто. Что она не заметит грани. Точнее, когда перейдет, – ей будет уже всё равно. Вот это – при совершенной беспомощности: ни ударить, ни укусить – вот это и был страх. И даже не совсем это. А то, что не выразить, кому сказать? Вадя слушал ее, но не понимал. Он не понимал, как может стать хуже, чем есть. И она тоже этого не знала.
Ей нужно было, чтобы с ней говорили: рассказывали, спрашивали. Всю жизнь с ней говорила мать. Всегда. Читала, общалась, рассказывала, обсуждала. Заставляла читать книги. Наде это давалось тяжело. Ей было трудно отвечать. Мука выражения жила в ней больным, жгучим комом. Слова существовали словно бы отдельно от нее. Они не приносили удовольствия, так как никогда не были похожи на то, что их породило.
Страшно было то, что она не заметит грани. Вадя говорил с ней. Он говорил, хоть и не слушал, – и не очень-то хотел, чтобы она с ним говорила. Иногда пел. Но этого было недостаточно. Требовалась та методичность, с какой мать выцарапывала ее из небытия.
В этом была жизнь матери. Она вся была вне себя: в своей речи – в своем выражении, в говорении с дочерью обо всем. О родственниках, о еде, об экзаменах, об умении о себе позаботиться, о том, какие бывают люди: добрые, злые, равнодушные. Она помнила, как мать говорила ей, больше она почти ничего не помнила:
– Сторонись худых. Они потому худые, что чем-то расстроены. И это расстройство может повлиять на их отношение к тебе.
С помощью зубрежки и двух взяток в приемной комиссии они с мамой поступили в техникум. Там над ней смеялись, но учиться она стала сносно. Учителя пожимали плечами. Студенты, иногда сами плохо понимая по-русски, всё равно смеялись, но уже подтрунивали друг над другом: дурочка, а учится лучше некоторых.
И никто не знал, что всё, что она выучивала, забывалось на следующий день. И к экзаменам приходилось начинать всё заново.
Вся ее жизнь была учебой, погоней за нормой, за жизнью. И воспринимала она свою участь безропотно, с механической незамысловатостью.
Надя потихоньку забывала мать. Как мать умерла, так Надя встала и ушла. Помнит только вокзал. Как ходила по перрону, мычала. Не могла ничего молвить – только слышала себя, свое страшное мычание, и постепенно глохла.
К ней подошел милиционер, взял под локоть, пробовал увести, что-то спрашивал… А она мычит.
И больше ничего не помнит, совсем. Ни похороны, ни тетку. Память нескоро, частями стала проявлять ей происшедшее.
Начиналось всё с яблок. Как собирает их в саду, как ползает в мокрой траве, как видит огромного слизняка, покрывшего яблоко, – агатового, с рожками, пупырчатого, как язык.
Она кладет слизняка в рот. Держит замершее холодное тело. Вынимает. Слизняк расправляется в длину, показывая рожки. Ей отчего-то смешно, и, хохоча, она заваливается в траву, ее сокрушает рыдание.
Начиналось с того, как жадно, упиваясь, хрупая, ест яблоки. Как идет мимо лошадь, косится: колышется грива, течет холка, спина, круп. Как ступает копыто, как из-под валкого хвоста выпрастываются, разваливаются шматы дымящегося помета.
Как торгует яблоками на базаре в Токсово. Как сверху берет крупное яблоко. Ладонью, лодочкой. Поднимает, переворачивает – и поверх него, ведя из стороны в сторону руку, чуть улыбаясь, обводит взглядом покупателей.
После чего медленно подносит ко рту и, прикрывая глаза, вдыхает.
Теперь ум немел, она знала это, так как стала чувствовать его отдельность. Так человек, теряя координацию нервных окончаний, начинает относиться к своим членам как к частям постороннего тела.
Вот это расстройство ума обладало цветом, формой и голосом. Оно было большой серой птицей, подбитой палкой калекой. Птица садилась на крепкую ветку, росшую из правого виска, и хрипло вздыхала, подтягивая перебитое крыло.
Думанье давалось всё труднее. Птица садилась на ветку всё чаще, всё сильней из бокового зрения нарастала ее тень. Иногда Наде больно было думать. Когда раз за разом у нее не получалось сквозь боль найти решение «в столбик», она кусала себя за запястье, била рукой об руку, ревела без слез.
Но успокаивалась, и равнодушие появлялось в лице, тяжелое безразличие.
Слабоумие проникало в Надю онемением. Ей казалось, что она превращается в куст. Небольшой куст, неподвижный от непроходящей тупой боли. Что мир вокруг превращался в ветер – тихий или сильный, но только он – единственный, кто мог дотронуться до куста, потянуть его, отпустить, согнуть, повалить порывом.
А иногда у нее получалось. Страницу за страницей тогда она исписывала сложением в столбик. Для задач подбирала у магазина кассовые чеки, в конце чека давался ответ. Набирала их полную горсть – и суммировала все покупки. Тщательно, с высунутым языком, кусая авторучку. Она записывала ответы и приписывала в конце свое имя: Надя. Она не то что боялась себя забыть, но так ей проще было сопоставить себя с этими числами, с тем, что это она делает, а не посторонний человек. Это с ней случалось сплошь и рядом, когда забывала, что вот к таким предметам имела отношение. Что это она написала. Что это она вырезала ножом эту картонную куклу. Надя. Так зовут куклу. Написано вот здесь, у нее на коленке. Самое трудное – это дать имя. Надя не знала никаких других имен, кроме имени Мама.
Не зная, насколько отдалилась, она всё равно ободрялась.
Но отброшенный страх, упав глубже, потаенней, усиливался.
Однажды, прикончив все набранные чеки, она вспомнила особенное. Как они с матерью поехали в другой город, в гости к маминой подруге. Подруги не оказалось дома, и они ходили по городу, гуляли в прибрежном парке, на пляже, вернулись, а ее всё нет.
Поблизости находилась школа-интернат, они присели в ее дворе на скамейку. Вокруг бегали дети. Они играли в неизвестную игру. Надя никогда в нее не играла. Назначался водящий. Собирали по двору щепки. Небольшая доска укладывалась наклонно на кирпич. Щепки складывались на один край. Кто-то наступал ногой на доску – и все разбегались кто куда, пока водящий собирал ударившие салютом веточки. Наконец он укладывал палочки-щепки на доску – и уходил салить. Причем тот, за кем он гнался, мог подбежать на кон, к этой доске, наступить – и снова убежать, пока водящий был вновь вынужден собирать эти палочки. То есть игра была сущим мучением: он должен был со всех сторон охранять кон. Надя стала переживать за водящего – им был запыхавшийся толстый мальчик, при беге у него вытягивались губы, тряслись щеки, лицо его словно бы искажалось плачем, – и у нее заболела голова.
От площадки поднималась пыль и медленно стелилась перед ними. Вверху, в кроне акации, гудела горлинка. Жук-короед, лаковый, крапчатый, похожий на кусочек звездного неба, свалился с дерева и теперь жестко и щекотно барахтался в пальцах Нади.
Две девочки, убежав от толстяка, спрятались рядом. Они сопели и поскуливали, то выбегали из-за скамейки, то с визгом возвращались. Одна девочка несколько раз смотрела на Надю, но, увлеченная игрой, переводила внимание на водящего.
Мама сказала:
– У этих детей нет родителей. Никто не следит за тем, чтобы они снимали после занятий школьную форму, они в ней играют.
– Мама, а где их родители?
Тут девочка выбежала из-за лавки и посмотрела прямо на Надю:
– А ты ведь дурочка, правда?
К ней подбежал толстячок, шлепнул по плечу – и вторая девочка завизжала над самым Надиным ухом.
Все умчались.
Они с матерью вышли со школьного двора. Пора было проверить, не вернулась ли домой тетя Аля.
У ворот на солнцепеке стоял маленький мальчик. Он плакал, вытирая слезы кулачками.
Мать подошла к нему:
– Мальчик, почему ты плачешь?
Мальчик посмотрел на нее и заревел еще громче.
– Мальчик, скажи мне, почему ты плачешь? – Мать присела перед ним на корточки.
Сквозь всхлипы он сказал:
– Ко мне мама вчера должна была приехать. Я жду ее. Она обещала купить карандаши.
Мать выпрямилась, взяла мальчика за руку.
– Мальчик, пойдем. Мне твоя мама поручила купить тебе карандаши. Пойдем.
Они вместе пошли в магазин «Книги».
Окна в нем были завешены тяжелыми плюшевыми занавесями, и потому было прохладно. Пахло корешками книг, казеином, гуашью. Полоса света – яркого, густого от плавающих в нем пылинок – выбиралась из-за портьеры, шла клином, перечерчивала лицо мальчика.
Он упрямо смотрел прямо перед собой.
В отделе канцтоваров мать пробила три фломастера, набор карандашей, линейку, ластик и альбом для рисования.
Надя всё время смотрела на мальчика.
