Ознакомительная версия.
Делать было нечего, я все дни проводил в газете, и тут главный редактор стал прятать от меня глаза, а потом и все тело. Он избегал встреч настолько тщательно, что вскоре его перестал видеть кто бы то ни было. Он уехал в Москву и поступил в Высшую партийную школу.
И хрен бы с ним. Но он так и не оформил меня на постоянную работу. Я шлялся в качестве вольного стрелка, внештатника, и жил на гонорары. С отвычки от денег – отлично жил. Через пару месяцев меня оформили временно на ставку ушедшей в декрет машинистки. Сотрудники не были вынуждены печатать сами – там в машбюро еще три околачивались.
Донесся запах из ЦК сквозь журналистские щели: мои анкетные данные не вызвали восторга. Банкомет объявил перебор. В русской прессе эстонской столицы трудились:
Цион, Малкиэль, Тух, Фридлянд, Левин, Рогинский, Скульский, Аграновский, Сандрацкий, Опенгейм, Штейн и Железняков Давид Абрамович. Укрепление национальных кадров Гукасяном и Кекелидзе не утешало идеологический отдел ЦК.
Новым главным пришла райкомовское инструктор, похожая на Педро из романа Беляева «Человек, потерявший свое лицо»: вместо носа лицо центровалось туфлей, и на планерках туфля шевелила кончиком. А замом бегал миниатюрный комсомолец по кличке «мыш» без мягкого знака. Я много о себе мнил и не был обсахарен любовью руководства. Я ковал гвозди в номер и вообще знал лишнее и не прислушивался к советам. Подчиненный ни в чем не должен превосходить начальника.
Время тянулось, как сопля беспризорника.
Машинистка не имела никакой ответственности за будущее советской Эстонии. Она поехала с компанией в баню и родила в семь месяцев. При этом известии я от неожиданности назвал младенца недоноском. Разговор был в присутствии редактрисы. Когда я узнал, что она родилась семимесячной и с родовой травмой, я понял свою перспективу.
За отсутствием мужа и молока машинистка сдала своего кролика на попечение родителей и приходящей медсестры и отгородилась от материнских забот бессмысленной газетной трескотней. Редактриса радостно зашевелила своей туфлей и поздравила меня с выполнением интернационального долга: расчет в кассе.
И слава богу. Подошел срок издательской рецензии – по срокам даже морских черепах. На книжный аванс я без проблем доживу до лета. Я выпил за счастье свободы и позвонил эстонскому стрелку Айну Тоотсу.
– Вы можете приехать, – разрешил Тоотс. – Если хотите.
– Но рецензия уже есть?
– Да, вот недавно. Приезжайте.
Было в его приглашении что-то от вороньего эха.
Он вынул из шкафа две мои папки. Я взглянул вопросительно.
– Рецензия здесь, – подвинул он.
Я развязал папку и прочитал рецензию. В ней было шесть страниц. Нормально. Читаю. Еще читаю.
Отлуп полный. Полный отлуп!! Нормальный отказ Смотрю на идиота Тоотса. И он на меня смотрит.
– Вы проявляли нетерпение, – говорит он. – Поэтому я дал вам это прочитать. Я думал сначала решить вопрос как мы думали.
– Так что же вы! Ведь я! Ведь все! – вырвалось у меня.
– Для нас это совершенно неожиданно, – покаялся он. – Мы были уверены, что будет иначе. Бээкман вполне объективный человек, обычно он доброжелателен.
Только тогда я прочел подпись. Конец всему. Владимир Бээкман. Заслуженный писатель Эстонии. Председатель Союза писателей.
– Ну что. Веревка за счет издательства, – сказал я.
2. Зимовка оккупанта
На Новый Год собрались из Ленинграда друзья. Мы жарили шашлыки в камине, варили пунш и гуляли по заснеженному лесу и замерзшему взморью. Потом уехали друзья и кончились деньги.
Одновременно кончились старушкины дрова, газ в баллоне и перегорела плитка. Меня деморализовало.
Я сделал «трактор». Два безопасных лезвия, три спички, две нитки. Лезвия складывают плоскость к плоскости, проложив спичкой между ними. И так же вдоль продольной оси – по спичке снаружи. Кончики спичек связывают ниткой. Теперь две проволочки – приматывают по одной к торцу лезвия с противоположных сторон. На концы проволочек можно примотать иголки и воткнуть их в любой провод, чтоб касались металла проводника. А можно, в цивильных условиях, примотать штырьки от штепселя и втыкать в розетку. А можно прямо проволочки совать в розетку.
Этим кипятильником я кипятил чай в чашке и варил супчик пакетиковый в старушкином алюминиевом ковшике. По ночам я крал ящики за магазинами и ломал на топливо. Ящики были не всегда. В холода я наваливал на кровать все имущество и вползал в нору, надев шапку на оставшуюся снаружи голову.
В наследство от деда мне достались шесть хрустальных бокалов. Я понес уцелевшие два в антиквариат, и они оказались стеклом.
Давно была продана трехтомная «История западноевропейской живописи» Мутера и «История русской живописи» Бенуа.
И давно был продан серебряный старый подстаканник с серебряной английской клейменой ложечкой. Это – с рабочего стола.
Вот тогда я возненавидел мир лютой ненавистью.
Вот тогда, макая газетный квач в бутылку черных чернил для авторучки, я вывел по драным обоям через всю стену:
...
И поставил дату. Для памяти.
3. Весна дебютанта
Весной станет теплее, и воевать будет легче, сказал Ривера.
Настал день, и мне позвонили из журнала «Ноорус» («Юность») и попросили фотографию и краткие данные. А?! Мы публикуем в этом номере ваш рассказ «Уход Чижикова» в переводе на эстонский Тээта Калласа. Чижикова? А. Ага. Это, значит, «Все уладится».
Я побежал в Дом Печати и назанимал рублей двадцать под гонорар в следующем месяце. А-а-а!!
Пробегая в коридоре мимо монтера, я спер у него отвертку, дома развинтил мертвую старушкину плитку, соединил перегоревший контакт и поставил на плитку чайник нормальным образом. А-а-а!!
Когда стемнело, я нагло спер из привезенных соседских дров две охапки. Я сидел у пылающего камина, пил водку, ел батон с сыром и колбасой, пил крепкий сладкий чай и курил беломор. Все можете сдохнуть!
И тут зазвонил телефон – прерывистым междугородним вызовом. Это был – с мягким слабым армян ским акцентом – Карен Симонян из Еревана. Главный редактор журнала «Литературная Армения». Они только что напечатали «Все уладится». Он узнал телефон у своего друга Брандиса: по какому адресу прислать гонорар?
Это была судьба. Я помыл на кухне граненый стакан. Налил стакан водки с мениском и положил сверху бутерброд с докторской колбасой, чтоб замо́к кружок на донышке. Чокнулся с обещанием на стене, стоя выпил залпом и съел бутерброд. Судьбу надо уважать. Пренебрежение обижает Фортуну.
Гонораров было: двести рублей здесь и сто сорок оттуда. Это было серьезно!!
4. Вторая зачетная
– Вы так не убивайтесь. Ничего не кончено. Ничего страшного, – утешал Айн Тоотс. – Выждите время, и через полгода-год можете подать в издательство другой сборник.
Я вылупил глаза. Откуда другой?
– Ну, в другом составе, – пояснил Тоотс. – Тот же самый мы уже не может рассматривать.
Я ждал срока, как в концлагере ждут канонаду с востока.
Тээту Калласу я изложил издательские дела сдержанно. Каллас пришел в возбуждение.
– Какой Бээкман, оказывается, двуличный! – он крутил головой. – А мы недавно виделись на собрании, и я сказал несколько слов о тебе, и он так хорошо о тебе отозвался!.. – он негодовал.
Он стал писать письмо главному редактору издательства «Ээсти Раамат» Акселю Тамму. Он назавтра переписал, поправил и дополнил. Он убеждал и ходатайствовал, ручаясь и предрекая.
Через неделю он пошел к Тамму лично и усилил все в устной форме. Он нашел предлог позвонить Бээкману, с которым был в неравных весовых категориях. Блеснул талантом и патриотизмом и ввернул слова обо мне. Бээк ман тему не поддержал.
Он отловил Бээкмана на собрании комиссии прозы.
– Слушай, не можем мы тут принимать сомнительных и талантливых ребят из России, – сказал Бээкман. – У нас маленькая республика, маленький Союз, маленькое издательство. Дела налажены для себя. Им только дай почуять – и повалят валом, в Москве от них спасу всем нет. Захлестнут! Ты что, разве можно.
– Но что же ему делать, его никто в Ленинграде не печатает! – разорялся Каллас.
– Пусть едет в Сибирь, – посоветовал Бээкман. Сам он вырос с семьей в Сибири: НКВД сослало.
– Кому он нужен в Сибири с фамилией Веллер! Он там жил.
– А кому он нужен в Эстонии, чтоб писать по-русски?
Первый фужер коньяку Каллас выпил прямо тут буквально из рукава. Продолжение в Союзе писателей знали слишком хорошо. Бээкман обещал нейтралитет.
И настала ближняя граница срока, и я для вида якобы перелопатил сборник, и Тоотс его принял как сотоварищ и заединщик.
– Теперь мы примем меры заранее, – гарантировал он.
Я позвонил через два месяца. Они отослали книгу на рецензию в Госкомиздат СССР. Мне стал плохо.
– Зато в случае положительного ответа никто уже не посмеет нам ничего сказать, – привел хорошее Тоотс.
Ознакомительная версия.
