Ознакомительная версия.
– Ну как Архангелу Михаилу «лик» пажковский пошёл?
– Да не стал я всё-таки, – тихо сказал Илья и оглянулся на двери храма. – Подождал, когда все разбредутся, ну и сделал по-своему. Крику потом было, конечно. Но не сбивать же – и так опаздываем! Я тут подумал, – продолжал он, переходя на обычную громкость голоса. – напишу Михал Глебычу что-нибудь от души, в качестве компенсации! Уже даже сделал эскизы. Только время теперь найти и хоть картон какой подходящий.
– А ты что же думаешь, это нормально – после всего, что он учинил, картиночки ему рисовать?
Илья запрокинул голову. С карниза упорно и весело, толкая друг друга, на снег слетали капли. Понять его взгляд было нетрудно. Предвесенняя оттепель говорила русскому художнику о подлинно важной роли весны и о приходящей роли Михал Глебыча, на которого не стоит так уж сердиться.
В это время под сводами крыльца скрипнула дверь и в щель крикнули:
– Илья! Опять ты бродишь! Не видишь, у тебя стена сохнет!
– Ладно. Помчался! – кивнул он мне и, шустро надев наушники, канул в туман и свет своей нынешней мастерской.
Пора и мне было идти. Но почему-то я не ушёл, а шмыгнул в двери, разыскал залитую побелкой скамеечку и, постелив картонку, сел в уголок смотреть, как работает Илья. Артельные поглядывали на меня косо, но прогнать не решались. А потом кто-то попросил меня помочь переставить лестницу.
С этой минуты и до самого вечера я таскал вёдра, переставлял стремянки, сбивал у восточной стены леса. Это было глупо и на первый взгляд унизительно. Выходило, что я работаю на Пажкова! Он закрыл нашу булочную, и теперь у меня есть время поспособствовать реализации его амбициозных идей. И всё же после встречи с Ильёй двусмысленность ситуации не смущала меня. Как будто власть Михал Глебыча была лишь досадным недоразумением, чуть заметной складкой на вечности творенья.
Когда я выглянул из храма на тёмный двор, мир переменился. За часы, проведённые мной внутри, антициклон отошёл, уступив место тучам и тёплой сырости. Я сошёл с крыльца и упал в март. Запах сырой штукатурки, которой я до кашля надышался в храме, сменился паром скотного двора. Из бытовки за монастырской стеной доносился спор подвыпивших рабочих. Хрустя раскисшим снегом, я шёл домой по освещённому новенькими фонарями пути и думал, что провёл время неплохо, разве что слишком щедро по сегодняшним обстоятельствам. За остаток вечера мне предстояло выяснить ещё как минимум три вопроса: как там Петя? Что у Ирины? Довольна ли Лиза кошкой?
Я решил, что начну с Ирины, и, не заходя к себе, направился в сторону Тузиных. В конце концов, сегодня я вызволил её – пусть поит меня чаем после трудового дня! Пока я шёл по деревенской улице, начался дождь. Он быстро усиливался и, когда я взбегал на крыльцо, полил густыми струями.
Ирина впустила меня в дом и, сосредоточенно шепнув: «Я молюсь!» – ушла на второй этаж. Я потоптался в холодной, выстуженной безлюдьем гостиной и без спросу пошёл на кухню – там растоплена была старая, в треснутых изразцах, печь. Огонь стучался в огнеупорное стекло дверцы. В его тепле и гуле мне сразу стало спокойно.
Ирина не спускалась долго – держала молитвами летящий в Будапешт самолёт. Я сел, положил голову на стол и поддался дрёме. Меня разбудила далёкая мелодия на Иринином мобильном.
Вскоре счастливая, с весёлым блеском слёз на щеках, хозяйка вошла на кухню. В её руках был свёрток.
– Вот, осенью ещё купила Мише на костюмчик. Глядите, какая прелесть! Сошью!
И положила передо мной на стол светло-серую ткань. Плотно сложенный отрез был похож на книгу.
– Долетели? – спросил я.
– Слава богу! – улыбнулась она. – Знаете, Костя, главное, чтобы ребёнок был жив-здоров. Остальное – суета! – и, порхнув по комнате, достала из книжного шкафа стопку потрёпанных журналов с выкройками. Я понял, что чай мне не светит, и, сказав, что как раз заходил узнать про Мишу, отправился восвояси.
Сыро, густо лил дождь, месил снег и глину старовесенней улицы.
На ночь глядя мне позвонил Кирилл. С трудом раскапывая под событиями дня утренний разговор с мамой, я спросил, купили ли они кошку. Он ответил, что кошку, да, купили – белого котёнка, девочку. Но главное – он уже может сказать кое-что определённое насчёт мамы Ильи. Дело в том, что, оказывается, у его хорошего приятеля на Пироговке… Я не стал выслушивать подробности, а сразу переслал ему два телефона – Ильи и его сестры Оли. Пусть общаются напрямую!
Из какого-то внутреннего упрямства я не сказал ему спасибо, но и без моей благодарности у Кирилла был вполне воодушевлённый голос.
День опять оказался слишком полон – высыпался из горсти. Я уже не стал звонить Пете. Зато в утреннем сне мне привиделся Пажков с крохотными оленячьими рожками. Он стоял на заляпанном побелкой церковном крыльце, и Илья, робея и расстраиваясь, объяснял ему, что на земле нет такого православного храма, где бы можно было запечатлеть его «лик».
Проснулся же от сильного стука в дверь. В первый момент мелькнуло: это Илья прибежал из нового дома. Но ведь, ёлки-палки, дома-то нет! Илья ночует в монастыре.
Я вскочил и, одевшись наспех, отпер дверь бытовки. Хлынул белый зимний свет, и в тот же миг его заслонил ввалившийся через порог Петя.
Он глянул на меня бессолнечными глазами и усмехнулся от облегчения – добрался! За недолгое время, что мы не виделись, его лицо осунулось, проступили скулы, потускнели вихры и легли на лоб тёмной соломкой.
– Ну что? – спросил я, закрывая за ним дверь, и сразу мне захотелось снова её открыть – слишком много мрака приволок с собой Петя.
Он плюхнулся на стул и расстегнул куртку.
– Дай, что ли, кофейку.
Я послушно включил чайник.
– Говорил с Пажковым?
Петя качнул головой и, вытянув ноги, поглядел на свои превосходные чуть заснеженные ботинки.
– Я так чувствую, он и вообще со мной беседовать не намерен, – проговорил он. – Со мной теперь только банк его будет работать… Я всё-таки не могу понять – за что? А хотя плевать! Теперь одна задача – это всё надо принять как справедливую плату и выстоять с честью. Не ныть! – заключил он и поднял на меня вполне героический взгляд.
Он держался как воин в начале осады – когда ещё есть силы и мощь врага не сломила дух, но только обострила решимость.
Я разболтал ему кофе. Он морщась отпил пару глотков.
– Ну, пошли, что ли? – и поднявшись, зябко запахнул куртку, как будто ветер уже успел проморозить его. – Мне, брат, понадобится твоё свидетельское присутствие. Чтобы потом не казалось сном… Вставай, к Ирине идём!
– А не рано? – спросил я, взглядывая на часы.
Петя усмехнулся.
– Не рано… Как бы не поздно!.. Я ей звонил, когда подъезжал. Встречаемся у Колиной лавки.
Он был не в себе, конечно. Не спал ночь, и старания его быть мужественным вызывали во мне ещё большее стеснение сердца, чем если бы он по-человечески, хоть бы даже и со слезами, раскис.
Мы вышли на улицу, и я с удивлением почуял нездешнее: воздух был налит тихим звоном. Звенело хрустально и как-то страшно – как если бы мы, покинув землю, вступили в иные миры. Окинув взглядом окрестность, я увидел, что все деревья и кусты облачены в лёд. Вчерашний дождь заледенел на ветвях, и теперь при каждом порыве ветра раздавался мелодичный перезвон.
– Это что ещё за явление? – сказал я, кивнув на Колину липу, всю до последней косточки обращённую в лёд.
– Это? – переспросил Петя. – Гроб качается хрустальный! Мой!
По глянцевой тропке мы двинулись к Колиной лавочке. Петя провёл рукой по доске. Сел, ладони спрятал в рукава, как в муфту, и посмотрел в сторону Тузиных – на чёрные, сверкающие льдом ёлки.
Вдруг я вспомнил:
– Знаешь, что мне Коля по поводу всего этого сказал? Пажков, говорит, выпить с вами хочет, а вы его в компанию не берёте!
Петя поднял брови и, на мгновение победив мрак, улыбнулся.
Я выудил сигаретку, и синхронно с щелчком зажигалки стукнула калитка – Ирина в тулупчике и белом платке вылетела на позванивающую льдом дорогу и поспешно направилась к нам.
– Вот и ангел мой! – сказал Петя, но не пошёл ей навстречу, даже не встал с лавочки.
– Что случилось? Что это всё значит? – подбежав, бросилась она пытать его. – Можно ли так пугать? Костя, скажите ему! Это ерунда! Это всё пройдёт, перемелется!
Петя смотрел на неё снизу вверх, безнадёжно, как заваливший экзамен подросток, а потом вдруг согнулся и на пару секунд закрыл глаза основаниями ладоней. Отнял, проморгал, вытаращился – и встал со скамейки, свесив руки по швам. Что-то собранно-обречённое было в его позе. Как будто над ним произнесли: «Встать, суд идёт!»
– Ирин, я должен тебе сказать. При свидетелях… – начал он, мельком глянув на меня. Ирина распрямила плечи и замерла. – Должен сказать, что я был обуреваем страстями. И сейчас обуреваем страстями. И предмет моей главной страсти не ты. Вышло так, что именно эта страсть определила мою жизнь. Я, Ирин, должен много денег, буду много работать, не знаю где, не знаю как, – продолжал он строго. – Себе принадлежать не смогу ещё долго.
Ознакомительная версия.
