Ознакомительная версия.
«Э-э… туалет на улице», – подумал я. И ответил:
– Хорошо, но есть два условия. Первое: никакого классного руководства в этом году. И второе: только младшие и старшие классы. Шестой, седьмой, восьмой – отпадают. Пусть молодые с ними закаляются. Договорились?
– Ладно.
Я поселился у Любови Дмитриевны. Туалет, действительно, оказался на улице. Так что если внезапно приспичит – бежать через двор и огород. Хозяйка, мумифицированная бабуся, смотрелась почти вменяемо. В селе говорили, что она была любовницей прокурора Вышинского. И, разумеется, сотрудником НКВД. Мало того, рассказывали, что во время эвакуации знаменитый сталинский палач арендовал ту самую комнату, где теперь жил я. Ещё у бабы Любы жили семь кошек, все – дальние или близкие родственники. Если не ошибаюсь, среди них процветал инцест. Я люблю кошек до тех пор, пока они не испражняются в мои ботинки. Особенно – если это происходит систематически. С наступлением холодов уличный туалет стал мне окончательно чужд. Я не отказался от комнаты, но большую часть недели жил у родителей.
В зависимости от времени года, добираться до школы приходилось разными способами. На пароме – двадцать минут. Пешком по льду – около часа. Издалека движение людей смотрелось как неровный тёмный шов на белой простыне. Помню обычный вопрос:
– Как лёд на той стороне?
– Нормально… пройдёте.
По надёжно вставшему льду брали ямщика или частника на машине. Это минут десять-пятнадцать. Три недели в году, когда лёд дрейфовал, единственным средством передвижения был вертолёт. Двадцать человек в кабине. Несколько минут грохота, доза адреналина и шикарных видов. Весь этот транспорт стоил одинаково – рубль.
Особенно мне нравились вертолёт и сани. Когда был выбор – легковушка или сани, – я, минуя озадаченных бомбил, уверенно шёл к ямщику. В санном пути через Волгу таилось что-то… Метафизическое? Сюрреалистическое? Трудно сказать. Но, если заходит разговор о ностальгии, мне вспоминается именно он. Я с детства безразличен к русской архетипической символике вроде колосящихся полей, берёзок или хохломы. Однако вот эта снежная дорога что-то трогает, задевает какой-то «шнудок» – там, внутри. Без усилий вспоминаю крепкий запах лошади и мёрзлого сена. Отпечатки копыт в рыхлом снегу. Тихое звяканье сбруи, поскрипывание саней на ухабах. И вот уже город становится акварельным, теряет контуры, исчезает. А другой берег ещё не виден. Всюду бело. Только сани, кряхтя и покачиваясь, движутся сквозь метель – вне времени и пространства. Бог знает куда.
А вертолёт меня однажды здорово подвёл. Но – по порядку.
В институте я увлёкся писательством. Сочинял всё подряд: лирику, рассказы, очерки, газетные заметки. Один раз написал соболезнование. Что-то вроде надгробного слова. Помню, занёс в редакцию молодёжной газеты короткий рассказ.
– Это ты удачно зашёл, – обрадовался редактор, – ты слышал, Андропов умер? Только что сказали по радио.
– Ну и что?
– В завтрашнем номере публикуем соболезнования от граждан и организаций. Ты мне напишешь от благодарного студенчества.
– Сейчас?
– Нет, через месяц. Конечно, сейчас. И чтоб без формализма – со слезинкой, с человечинкой. Окей?
– А рассказ?
– Обещаю. Дадим на следующей неделе.
За «слезинку» мне заплатили три рубля. За рассказ – не помню, кажется, четыре.
Из-за неразборчивости в жанрах я записался одновременно в три секции городского литобъединения. В секции журналистики меня хвалили. Убеждали профессионально заняться второй древнейшей. Рассказы вызывали у менторов более-менее одобрительное хмыканье. А вот стишата часто критиковали – за вторичность и отсутствие гражданской позиции. Или авторской позиции. Кстати, ни той, ни другой у меня с тех пор не прибавилось. Я мог бы уйти из секции поэзии, но в ней занимались самые красивые девушки. Более того, почти каждое заседание оканчивалось выпивкой. Естественно, в узком кругу «своих», где вскоре, благодаря отсутствию всяческих позиций, оказался я. Чтобы выглядеть в этой тусовке адекватно, пришлось по-быстрому освоить Маркеса, Борхеса, Кафку и Сартра. На последнем я, увы, сломался. Плюс обязательного Бродского, которого все знали наизусть и цитировали с любого места. Здесь под водку и чай с тортом договаривались о публикациях и знаках будущих рецензий. Именно здесь решили, кто из молодых авторов будет представлять секцию на ежегодном вечере поэзии в Доме литераторов. В списке из трёх человек я с удовольствием обнаружил любимое словосочетание.
Я отобрал с десяток наиболее удачных стихотворений. Читал их перед зеркалом, репетируя жесты. Записал на магнитофон и слушал, выявляя неверные интонации. В эти дни пошёл лёд, что было кстати. Я рассчитывал прилететь в школу, отвести уроки и – назад, в город, двухчасовым вертолётом. Дома – отдохнуть, нарядиться и ехать на концерт. Оставался ещё час на кафе, где мы с братьями по паркеру договорились треснуть по сотке для вдохновения.
К обеду шум вертолёта подозрительно затих. И погода изменилась. Налетел снег, временами похожий на дождь. Задёргал ветер, небо потемнело. Я в пальто нараспашку сидел в учительской и ждал вертолёта. Я ещё не понимал, что случилась катастрофа. С большим трудом дозвонился в аэропорт.
– Сегодня не полетим, – услышал я сквозь помехи. – В лучшем случае – завтра.
– Как завтра?! Мне срочно надо в город!
– Бесполезно, синоптики запретили. Вы что, погоду не видите?
До моста тридцать километров. И ещё надо поймать машину. По-любому – опоздал.
В Доме литераторов минут пятнадцать было занято. Неожиданно ответили, и я сбивчиво закричал что-то про метель и вертолёт. На том конце меня успокоили, сообщив, что в зале будет известный поэт Андрей Чумаков. Который, в случае моей неявки, охотно прочтёт что-нибудь своё. Чумакова я немного знал по областному книгоиздательству, где он трудился заместителем редактора. И где, по удачному стечению обстоятельств, выходила его третья книга. Говорили, что он пишет как минимум один стих в день. И готов декламировать себя безостановочно, даже когда его не просят. Из многотомного наследия Андрея я помню четыре строки: «Тесть нашёл работу, тёща носит мясо, золотые шпроты, пиво и колбасы».
Шпроты и колбасы вертелись у меня в голове всю дорогу – до спуска к реке. Я очутился перед транспарантом «Проход по льду строго запрещён. Опасно для жизни». В этих фразах чувствовался неуловимый парадокс. Значит, если какой-нибудь безумец, вроде меня, пройдёт по льду, его ожидают арест и штраф. А если не дойдёт, тогда…
«Ну что, – подумал я, – слабо рискнуть? За творчество и чудотворство?…»
В двух-трёх метрах от берега лёд выглядел толстым и прочным. Хотя временами потрескивал и как будто стонал. Ближе чернели припудренные снегом лужи. Допустим, здесь я найду проход, но что на той стороне?
Я вообразил наполненный светом и праздником зал Дома литераторов. Волнующий запах парфюма, аплодисменты, студентки филфака… Знакомые и незнакомые журналисты, может даже, киношники. Ведущие до последней минуты ждут, что я успею. Но нет! И вместо меня на сцену лезет замшелый графоман Чумаков. Отчаяние и злоба раздирали меня. Хотелось плакать, орать, выть. «Блядь, блядь! Блядь!!! – крикнул я в ночь и метель. – Сука! Ну почему?! Ну почему, почему сегодня?…»
Не помню, как долго я стоял на берегу. И как оказался перед дверью историка Николая.
– Ты откуда такой мокрый? – удивился Николай. – Ты вроде в город улетел?
– Не улетел. Спирт есть?
– Уже нет. Но можно достать самогон – трёшник бутылка. Тут недалеко. A что за праздник?
– Потом расскажу. Пошли, я угощаю. И к девчонкам зайдём. Хорошо бы у них посидеть.
– Может, Ивана с Натальей захватим?
– Обязательно.
Через полчаса молодые учительницы – Света и Лариса – жарили картошку. Иван открывал банку солёных помидоров. Николай разлил самогон. Я выпил полстакана, налил ещё и сказал:
– Ребята. Сейчас – вот в эту минуту – я должен читать стихи. B Доме литераторов. Но эта… б… Короче – я не смог улететь. Значит… так уж получается, что сегодня вы будете моим домом литераторов. Давайте выпьем. И я вам почитаю стихи.
Коллеги, подняв стаканы, изумлённо молчали. Они не подозревали о моём хобби.
– Ну? – сказал я.
Мы стукнулись и выпили. Я начал читать.
Так хорошо я не читал стихов никогда в жизни. Незаметно мне полегчало. Дом литераторов уплыл куда-то вбок, словно использованная театральная декорация. Почти безразличными сделались журналисты, киношники, знакомые с филфака. Тем более – Андрей Чумаков. Пятеро деревенских учителей стали лучшей аудиторией в мире. Возможно, здесь помог самогон. Стихи, которые я читал, мне позднее разонравились – обычное дело. Но тогда…
Как я читал!
А так, что все бывшие в компании дамы тотчас влюбились в меня. Включая тяжело беременную жену Ивана. В её взгляде мелькала готовность уйти от Ивана ко мне хоть сегодня. Я даже забеспокоился. К счастью, это с ней быстро прошло. Через месяц Наташу увезли в роддом, где она – беспроблемно и вовремя – создала нам мотив для грандиозной пьянки. Виновнице торжества, понятно, стало не до флирта. Лариса, фигуристая блондинка, учительница пения, также недолго хранила чувства ко мне. Летом она увлеклась местным хулиганом, за которого, по слухам, осенью вышла замуж. Говорили, что брак оказался неудачным. Сомневаюсь, что брак с хулиганом вообще может оказаться удачным. Со Светой, учительницей немецкого, всё не так просто. Света домогалась меня несколько лет. Приезжала в ТаССР и даже в Москву. В итоге у нас образовалось нечто похожее на вялотекущий роман. Который постепенно заглох из-за нехватки романтизма с моей стороны. А может – его изначального отсутствия. Надеюсь, что Света меня простила.
Ознакомительная версия.
