В Ане же что-то хрустнуло; НЕТ! – сказали ее пальцы. НЕТ! – завопило все ее существо. НЕТ, НЕТ, НЕТ!!! Она не станет сторожить туалеты, она сделает все возможное, чтобы не сломаться… Она сделает это уверенно и спокойно; еще большую уверенность и спокойствие придавал ей уличный подростковый фольклор типа
Россия – для русских,
Москва – для москвичей.
А ну, давай, у…бывай скорей!
Аннушка приходила с работы и писала; возвращалась от друзей и писала; приползала с очередного свидания с очередным не тем и писала, писала, писала… Какое упоительное это было ощущение – свобода слова, пусть и дутая, но хоть где-то – ХОТЬ ГДЕ-ТО свобода! Со словами «Все-таки она вертится!» – изобретала Аня очередное гармоничное колесо – впрочем, для нее самой оно вовсе не было очередным: она самовыражалась, может быть, впервые в жизни, так явно и безудержно. Слово было сильнее Секса, хотя и росло из одного с ним корня. Секс, как и любовник, растворялся – молнией, разрядом, безумством, конечностью, но Слово – оставалось. Слово было больше, чем просто сочетание букв. Оно было живым, настоящим, осязаемым – то шершавым, то гладким, то тусклым, то ярким, а то и плотным или вовсе – эфирным: тогда из него можно было шить самые настоящие снежные хлопья… Слово жило своей собственной жизнью, горело, шипело, искрилось, пульсировало, переливалось всеми цветами радуги!! СЛОВО ЖИЛО СВОЕЙ СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНЬЮ, ГОРЕЛО, ШИПЕЛО, ИСКРИЛОСЬ, ПУЛЬСИРОВАЛО, ПЕРЕЛИВАЛОСЬ ВСЕМИ ЦВЕТАМИ РАДУГИ!! У него был даже свой аромат и своя особая реальность; туда так легко можно было сбежать… Там ненужными оказывались документы и прочая тошнотворная скука, так часто мешающая дышать.
Когда Аня наконец поняла, что с помощью слов можно не только самовыражаться, но и получать за эти самые слова хотя бы какие-то деньги, она воспряла духом:
– Витюнь, а не пойти ли мне?..
Витька был ее первым читателем и, пожалуй, самой близкой «подружкой» в течение многих лет; их отношения переросли из просто дружеских в отношения по-настоящему родные. Ане, фактически потерявшей все связи с исторической родиной, где славный уездный город N так давит на придуманное умнымя дядьками бессознательное, необходимо было что-то а-ля «семейная подпитка» в переломный момент. Аня ходила по коммунальной кухне взад и вперед:
– Понимаешь, мне двадцать четыре, я гноблю в этой кошмарной школке, в этом серпентарии, где работают одни курвы и стукачи, за копейи! И детенышам наплевать на всю эту великую классику, которая очень часто и не великая совсем, – Аня почти трясла Витьку за плечи, – понимаешь? На-пле-вать! Потому что они видят, кто и чему их учит… Потому что родители этих детенышей смотрят только «Новости» с сериалами, а если и читают, то лишь детективы и всю эту «женскую» байду! Потому что из Набокова они – только «Лолитку», да и то оттого, что сюжетец больно пикантен… Фу, черт… – Аня выдохнула и села на пол. – Если бы не эти частные ученики, я бы сдохла с голоду и не смогла бы снять комнату даже в этом Ибиневе! Мне нужно,
Витька, мне нужно срочно на что-то решиться… Сейчас иди никогда уже, – она закусила губу и собачьими глазами посмотрела на него.
– А ты зайди в интернет-кафе, посмотри, может, где нужны внештатные журналюги… – сказал он вдруг.
КАРАЮЩИЙ ГЛАС: Все знают, что жизнь тяжелая. Тя-же-ла-я. Все. Но, помилуйте, зачем же писать об этом? Ведь к Литературе это не имеет никакого отношения! Поймите: Литература – нечто качественно иное, принципиально! Учитесь, работайте над текстом – может быть, когда-нибудь у вас и получится что-то большее, нежели хорошо скомпонованное бытоописание, да еще и на такую банальную тему как «приезд провинциалки в Москву», право!
…Внештатники были нужны, но не для Аниного самовыражения. Количество печатных знаков оплачивалось везде по-разному, тематика статей – от описания лифтов до предложений от агентств недвижимости – не очень-то вдохновляла, но все же это был хлеб с явной порцией заработанного мозгами масла (наша героиня, впрочем, терпеть не может это выражение). Аня писала вечерами и ночами, потом отдавала тексты наборщикам (компьютер был временно недоступен по причинам банальным: совсем нет денег), относила в редакции. На удивление, стиль ее статей – свободный, даже если и о лифтах – нравился как редакторам-дядям, запечатанным в галстуки и серые костюмы, так и редакторам-дядям, в них не запечатанным. На первые собранные в кучку гонорары она купила себе брючный костюм из тонкой темно-зеленой кожи и долго демонстрировала его на кухне перед Витькой. Так продолжалось полгода, но о «штатной единице» не могло быть и речи: «У вас нет специального образования», а если та самая речь и заходила в другие берега, то информация о временной регистрации, но не постоянной прописке действовала на менеджера по персоналу или главного редактора как душ Шарко: ей катастрофически отказывали. Аня стискивала зубы и шла писать очередную статью.
Вскоре она окончила курсы барменов и ушла из очень средней школки в середине года, вызвав тупую ярость директрисы, так и не посмевшей сделать за всю жизнь ни ша-га налево: а хотелось.
Новая жизнь – сутки через двое на ногах – открылась Ане во всей красе. Клуб, куда она устроилась, к счастью, оказался не «кислотным»; музыка не сильно давила, хотя, конечно, положа что там есть у кого на сердце… Однако, несмотря на определенные неудобства, Аня удивительно легко научилась смешивать коктейли и подкидывать на небольшую высоту бутылки «для создания спецэффекта», как она это называла. Вообще, у нее оказалась легкая рука, и, если бы не ноги… Те гудели, словно фабричные трубы уездного города N. Поначалу после суток Аня падала заживо, и весь следующий день, если не нужно было бежать к ученикам, проводила в четырех стенах – спала и валялась на кровати: безмысленно, тупо, дико… Потом привыкла. Наутро она уже могла писать, и писала почти непрерывно: много статей во много журналов, в том числе и электронных.
ИЗ ОБЪЯВЛЕНИЯ В ГАЗЕТЕ: «Дорого! Требуется шкаф-купе и срочный ремонт души. Интим не предлагать».
Контингент клуба мало трогал ее, ведь ей всего лишь нужны были бабки, чтобы: пункт а) купить компьютер, и пункт б) снять квартиру. Об остальном она пока не мечтала, предпочитая постепенность в вопросах материального мира, где нужно было элементарно выжить – здесь и сейчас, сегодня, а не как иначе.
Одна из подруг Ани по универу, Танька, думала по-другому и тихонько крутила ей у виска, когда они непериодично пересекались: «За два часа я зарабатываю, сколько ты в месяц. Ну за ночь, ладно. Если хочешь, я поговорю тут…» Аня не особо морщилась, но быстро делала свой особый останавливающий жест: «Дура. Тебе потом не захочется ничего…» – «Это ТЫ дура, Анька, наслушалась в детстве маминых сказок! Стой, стой вот теперь ночи напролет в баре, бегай по урокам, пиши в журналы, грызи гранит науки – а я за два часа…» Аня грустно смотрела в ее зомбированные зрачки и понимала, что совсем скоро им с Танькой говорить будет и вовсе не о чем – новая Танька, по-буржуйски Тайс, так разительно контрастировла с той, прежней студенткой, что Аня непроизвольно отворачивалась, слушая ее, хотя даже отдаленно не напоминала ханжу: «Один тут недавно так, блин… – думала, до горла достанет; и всю ночь, всю ночь! Вот жадность-то – за свои бабки трахать, сам уже еле может, а все не успокаивается. Сука московская» – «А где Нинка? О ней что-нибудь слышно?» – «He-а, без понятия. Говорят, домой уехала, Саидова ждать…»
ИЗ РАСШИФРОВОК СТЕНОГРАФИЧЕСКОГО ОТЧЕТА ОДНОГО ЗАКРЫТОГО ЗАСЕДАНИЯ: Милые интеллигентному сердцу Златый и Сребряный века Литературы Великих Идей канули безвозвратно в Лету. Но мы – МЫ!!! – старый азбучный Караул, – хотим знать, кто придет нам на смену, в чьи руки попадет воздвигнутый нами «Словострой»! Орфографией и Пунктуацией, Пунктом и Параграфом пойдем мы против всего нового! Ни одна буква не пройдет нашей цензуры, ни одна строчка, уличенная в инакостилистике, не увидит читателя, если не будет одобрена нами! (Бурные продолжительные аплодисменты заглушают оратора.)
Саидов уже пару лет сидел за наркотики – оставалось еще пять. Как его взяли, Аня не знает: Нинка тогда билась в истерике, а потом неделю молчала. Вытянуть из нее что-либо было совершенно невозможно; единственное, Аня пыталась вывести ее из того убийственного ступора, в который Нинка сама себя загнала, но это удавалось с трудом. Каждый день был как новое рождение – только не дать Нинке с собой что-нибудь сделать. Вскоре та узнала, в какой Саидов тюрьме: исправно носила передачи – сначала в Бутырку, на вдоль и поперек исхоженную Новослободскую, надеясь, что оттуда все-таки выпустят. Когда же Саидова перевезли в пересыльную на Красную Пресню, откуда кривая только на зону, Нинка завыла в голос и укусила свой локоть: «Дурак, дурак, я же говорила ему, сто раз говорила! Са-а-а-и-и-до-о-о-ов, миленький, на кого ж ты меня оставил…» – и все было как в самом-самом чернушном кино, только в реале: Нинка запила, завалила экзамены; из универа ее исключили, автоматически лишив последнего общажного прибежища. Татьяна, которая уже начала спать за деньги с одним таксистом, подкидывала ей их первое время, но продолжаться так вечно не могло, и однажды она намекнула на это Нинке. Постоянно обкуренная, полупьяная Нинка, лишившаяся по собственной дурости всего – универа, мужика, какого-либо жилья, возможно – Москвы и голубой мечты о сказочно богатом еврее, который придет и спасет ее, единственную и неповторимую, – внезапно озверела и принялась таскать Татьяну за волосы: «Ах ты, сука, падла жидовская! Когда Саидов на воле был, кто его фрукты жрал? Кто его вино пил, не ты? Когда мне родители деньги присылали, мою жратву кто хавал, а? А теперь…» – «Нинка, перестань, идиотка, я к тому, что надо что-то делать, блин, да отпусти ж ты, дура…» Аня с ужасом смотрела на происходящее, понимая, что и ее не минует чаша сия. А еще очень-очень стыдно было перед соседями – с двух сторон 127-ю окружали правильные, «чистые» девочки, приехавшие в столицу действительно учиться – такое тоже бывало; господи, как их уши выдержат такой поток мата? Но Нинка не дала развиться мысли; через минуту она уже подступала к Ане: «А ты, умница наша, ты тоже саидовские фрукты жрала, да, жрала! И анаши сколько выкурила! И аборт делала! Ты тоже, как я! Ничем не лучше! Поняла? Ничем!» – с этими словами, так напоминающими излюбленное биомассой «И Пушкин как мы, тоже сифилисом болел», – она вцепилась ей в грудь; еле разняли… В качестве оборонительного орудия Аня выбрала шампунь, и, только Нинку оттащили, она, ничего от внезапно накатившей злости не соображая, выбрызнула на нее из другого конца комнаты целый флакон белой, кокосом пахнущей вязкости…
