– Ешь. Не зевай, – сказала Маша и тут же занялась своей тарелкой. – Ешь и внимательно слушай меня. Договорились?
Я кивнул. Договориться со мной, чтобы я ел, не трудно.
Маша почему-то оглянулась: никого рядом не было, и даже неуловимый Филиппок пропал, растворился в кухне.
– Та к вот, Сергей… Папа твой, я тебе говорила, человек был известный и в те годы получил за свой самолет огромную премию. Но тучи сгущались, и он ждал со дня на день, что за ним придут. И тогда он всю сумму перевел на твое имя и положил в кассу, как я ему посоветовала. А книжку, сберегательную, отдал на хранение мне, а я ее спрятала у подруги. А потом, когда меня выпустили, я стала тебя искать, а искала, разумеется, тебя – Егорова, а ты уже был Кукушкин, и, конечно, нигде о тебе сведений не было… Я посылала запросы, звонила, ездила… Пока не наткнулась, совершенно случайно, на одну женщину – тоже врача… Она в те поры, когда забирали твоего отца, в детском распределителе специальном работала. Через нее проходили дети врагов народа…
Я умею есть и глотать мгновенно, не жуя, но тут у меня какой-то кусок застрял в горле, и я закашлялся:
– Дети… Кто?
Маша сосредоточенно пила чай и не сразу ответила. Произнесла, как бы оправдываясь:
– Та к вас называют… Прости, называли… Ты пойми… Я не стала бы тебе говорить, если бы не знала, что могу тебя не увидеть. А больше никто тебе этого и не скажет. Но только… – Она оглянулась, хоть в комнате по-прежнему никого не было. – Молчи… Ты понимаешь… Это ведь тайна… Опасная тайна. Я долго колебалась, прежде чем решила тебе рассказать. Но я подумала, что ты уже взрослый и должен знать о себе то, что от вас скрывают.
Я посмотрел на муравьишку: он метался по стеблю вверх и вниз. Сколько же он так будет бессмысленно бегать в этом загоне?
– А кто от нас скрывает? – спросил я, не глядя на Машу.
– Все.
– А они… все… знают? Что мы… такие? Да?
– Конечно, они знают! – воскликнула Маша и опять оглянулась.
– И директор наш знает?
– Директор… В первую очередь!
– А почему мы не знаем?
В это время я поднял глаза и увидел Филиппка, неведомо как возникшего рядом. Он стоял и лыбился в свои усишки. Будто знал, о чем мы говорим, и молча участвовал в нашем самом секретном в мире разговоре.
Маша рукой прикрыла сверток, а Филиппку сказала:
– Я могу вместо карточек деньгами?
Тут же выложила сотенные бумажки и опять подхватила меня под локоть:
– Пойдем! Пойдем отсюда!
Я затормозился. Все было съедено, но оставался муравьишка, несчастный и бездомный, который был обречен на заточение в этом подвале.
– Сейчас, – сказал я и подставил ему палец. Он забрался на палец и так, со мной, выскочил наверх, на улицу.
Только здесь Маша вздохнула свободно, сверток был зажат у нее в руке. Она увела меня в дальний конец платформы и стала рассказывать, как она меня искала и однажды наткнулась на эту странную женщину из распределителя…
– Ее фамилия Кукушкина… Ты догадываешься?
– Нет, – ответил я.
Тут я нагнулся и сдул муравьишку с пальца. Беги, дурачок, к своим да больше не влипай в такие истории. Эти, из подвала, тебя не выпустят, им даже на ум не придет, что ты тоже хочешь жить.
– Ну чего копаешься? – спросила Маша. – Ты же меня не слушаешь?
– Слушаю, – сказал я. – Ее фамилия Кукушкина… Как и наша… И моя…
– В том-то и дело! Она дала вам свою фамилию. Теперь понял?
– А зачем?
– Она зашифровала вас… Чтобы не было хуже!
– А почему хуже? – удивился я.
– Ох… – Маша вздохнула. – Но ведь вы дети этих, кто арестован. Вам лучше не быть с теми фамилиями. Так она рассудила. И дала вам, многим, свою… Ну, она спасала вас, понимаешь?
Ничего я не понимал. Но я уже молчал. Потому что был, как тот муравьишка в подвале: никаких ходов и выходов оттуда, куда меня, сорвав с цветка, доставили, уже не было. Это Маша меня на пальце пыталась вынести… А куда? Она же уедет… Уедет, а мне знать и сейчас, и завтра, и всю жизнь, что я не просто Сергей Кукушкин… А враг, потому что мой отец – враг… И что меня скрыли за другой фамилией…
Я вспомнил про сверток и спросил:
– Можно посмотреть?
Маша сказала:
– Это теперь твое.
Я развернул сверток. Там лежала серенькая книжечка, и на первой ее странице было написано: «Егоров Сергей Антонович». А еще круглая печать. И большими буквами сверху: «Сберегательные трудовые кассы СССР. Счет 4102», а внизу мелко: «Заведующий сберегательной кассой (контролер)» и подпись. Я перевернул еще страницу, она была пуста. Почти пуста. Только сверху, в левом углу стояла цифра. Я сразу ее не понял, она была какая-то странная, будто одни нули.
Маша наклонилась и спросила тихо:
– Ну? Ты разобрал? Сколько он тебе оставил?
Я покачал головой. Ничего я не разобрал. Но слово «оставил» вызвало у меня странное чувство. Мне захотелось плакать.
– Он боялся, что ты один пропадешь… Он спешил что-то сделать. Он сказал: «Я ему в жизни уже ничем не помогу. И он пропадет. Пусть хоть это будет… На черный день…»
– А сколько здесь? – Я и правда не мог никак прочесть эту странную цифру. Хотя в цифрах-то я разбирался.
Маша тихо засмеялась:
– Вот глупый. Ну, читай. Это что? Сто, да? И еще нули.
– А что получается?
– Подумай!
Я подумал. У меня ничего не получилось.
– Сто тысяч получается, – произнесла странно Маша и опять посмотрела по сторонам. – А теперь спрячь… Далеко, далеко, Сергей, очень далеко спрячь!
Она взяла книжечку у меня из рук, снова завернула ее в бумагу, пока я тупо размышлял о деньгах. Что такое сто тысяч, если у меня в жизни самое большое было три рубля. Да и то давно. А сто рублей я видел один раз в чужих руках. А сколько же теперь у меня будет тех увиденных мной сотен? Раз увидел, два увидел, три… Так чокнуться можно. А больше ничего мне в голову не приходило. Ничего, кроме тупой, как полено, мысли, что эта чужая книжка мне не нужна. Зачем она мне? Вот десятку я бы взял… И сотню. Но сотню, может, и не стал бы, из-за нее тут в поселке голову оторвут.
Как сквозь сон, услышал голос Маши:
– Вместе с книжкой я положила другие документы, не потеряй. Там свидетельство о рождении… О твоем рождении. И заверенная бумажка от Кукушкиной: она юридически подтверждает, что в детприемнике дала тебе свою фамилию, а что на самом деле ты Егоров. Но это сейчас никто не должен знать. Эту Кукушкину и так таскали долго. Она лишь тем и отбилась, что заявила, что вы все, все не помнили настоящих своих фамилий… Она будто вынужденно давала вам свою.
Я спросил Машу:
– А если и вправду не помнили?
– Ну, кто-то и не помнил, – ответила Маша.
– Скажи… А может так быть, что я чего-то не помнил, а потом вдруг стал помнить?
– А что ты вспомнил?
– Лагерь, – сказал я.
– Какой лагерь? – Мне показалось, что она вздрогнула.
– Ну, лагерь, – повторил я. – Лес… Тропинка… И песня… Про кукушку песня.
– Про кукушку? – как-то бессмысленно переспросила Маша.
– Да, про кукушку.
– Ты вот что… – Маша, будто опомнившись, сунула мне сверток в карман. – Ты это возьми и спрячь. Я бы тебе еще кое-что привезла, у меня были письма и фотографии, да все забрали. Но ведь книжка – тоже память? Я бы сама хранила, но фронт… Могу не вернуться.
Я опять спросил:
– Значит, лагерь у меня был?
– Если помнишь, значит, был, – сказала торопливо Маша и поглядела в ту сторону, откуда ожидался поезд.
И он правда появился, прогромыхал огромными колесами и обдал паром.
– А я не знаю, помню я или не помню, – крикнул я, стараясь перекричать паровоз.
– Но песню ты помнишь?
– Помню.
– Значит, и остальное было! – крикнула Маша и поцеловала меня в щеку. – Им хочется, чтобы ничего не было! А оно было! Было!
Глянув в щель, я повернулся к Моте.
Я знал, что он не спит, лежит, вцепившись в свое ружье, и караулит ненавистных ментов.
Возьмем винтовки новые, на штык флажки,
И с песнею в стрелковые пойдем кружки.
– Светло, – сказал я негромко. – Скоро начнут.
Я сказал «начнут», но что это означает, я не знал. Думаю, что никто не знал. Начнут, и все. Лучше об этом не думать. Хоть думалось все равно. А сказал я для того, чтобы услышать свой голос. А еще хотелось в ответ услышать тоже голос. Не плач, не стон, не мычание, а голос, обращенный лично ко мне. А то тяжко становилось ждать.
– Чего они сделают… Как ты думаешь?
– Мне думать неохота, – ответил Мотя. – Мне им врезать охота.
– А может, сразу не надо? – спросил я, но не очень уверенно спросил, потому что врезать-то им мы все хотели бы. Да как теперь врежешь. Об этом вчера надо было думать.
– А чего ждать?
– Ну… Может, они захотят это… Без драки…
– И ты им поверишь?
Нет, легавым я не поверю. Никто из нас им не поверит. Да мы теперь такие ученые, что не только им, а никому не поверим. Разве только товарищу Сталину, который про нас сказал, что людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево.
