– Нашла о чем мечтать. Я хочу, например, маслины. Баночку. Открыть и пальцами доставать, и лопать, и косточки выплевывать.
– Неее, фуууу. Ореховый торт хочууу! Там надо было две пачки масла, орехов грецких килограмм, какао, шоколад, короче – дорого. Но я хочу. Сама сделаю! Как только мама денег пришлет, пойду на базар и все куплю!
Перечить ей у меня нет ни сил, ни прав.
Клара и в самом деле пошла, и все купила, и сама же испекла.
Получился обыкновенный тяжелый торт. Вкусный, но не то чтобы мечта-мечта.
– И какого черта я столько денег потратила?! Мы бы с тобой неделю пировали! – прижимая ладошки к своему красивому животику, верещала обожравшаяся Кларочка. – В следующий раз хлеб испеку!
Где она нашла рецепт, представления не имею, но позвала в гости еще и наших соседей, они же светский кружок: курдянку Зою, гостиничную этажницу Элю и творческого мальчика Шавлиси.
После подружек Миранды этот набор выглядел даже скучно.
Кларке удалось испечь в духовке очень недурной хлеб, гости светски разодрали его, даже не помазав маслом.
Да и Бог с ней, с едой.
Самое трудное дело сейчас – помыться.
Ну, во-первых, воду надо принести на седьмой этаж и нагреть.
Во-вторых, помыться целиком в ванне невозможно – там постоянный прудик стратегического запаса воды: мы отдраили ванну хлоркой, залили воду и берем даже для мытья посуды.
И в-третьих, и главных: холодно.
Холодно. Холодно!! ХОЛОДНО!!!
Холодно всегда и везде.
Зима выпендривается как может и танцует в субтропиках канкан: снегу выпало под метр, и добавляется щедрой рукой каждый день, чтобы не дай боже мы не согрелись.
Дома можно проделать одно из двух: либо помыть жопу и надеть свежие труселя, либо вымыть голову и пойти без шапки.
Но так хочется вымыться целиком! Чтобы намылиться – и душ во всю мощь горячего потока!
Вот об этом мы и мечтали с Кларкой, лежа под тремя одеялами, замотанные в шарфики, дыша паром в полумраке гостиной на том самом румынском диване, на котором Миранда пролежала два месяца.
– Сиротки мы с тобой, – ныла Клара. – Зачухонцы беспризорные!
И вдруг мне пришло в голову, что в городе есть баня.
Конечно, это моральное падение и утрата социального статуса вдребезги.
В общественную баню возле морвокзала приличные женщины в мирное время не ходили.
Но с другой стороны – помыться хочется, и согреться до последней косточки, и не пошли бы все куда подальше.
Придумали, что пойдем рано утром, в семь часов, когда никого не будет.
– Я не могуууу, – завывала Клара. – Там чужая гряяяязь, фууууу! Тетки заразныееее!
Пришлось ее стукнуть и собираться в баню, как в эмиграцию.
Взяли с собой буквально ВСЕ: мыло, мочалки, тапки, полотенца, белье и чистую одежду. Все это влезло только в сумку на колесиках.
И пошли мы в предрассветной тьме по безлюдным улицам, грохоча колесиками по обледенелому снегу, и нас провожали взглядами окоченевшие пальмы и магнолии.
И мы помылись.
Баня была жаркая, влажная и разбитная, как преисподняя для невинных.
Мы стояли под потоками горячей воды, мычали от счастья и грелись, грелись, грелись.
Намыливались сто раз, терли себя рыбацкими сетками, кожа зудела и дышала, скрипела, лопалась от красноты, мы терли друг другу спинки, поднимали лица навстречу воде, и отплевывались, и хохотали как сумасшедшие.
Обратно шли, как дети блокады, – замотанные крест-накрест платками, скользили по утоптанному снегу, на улицах уже появились редкие машины, водители медленно рулили по льду и с интересом смотрели на двух странных девочек с сумкой на колесиках.
Дома поменяли постельное белье, залегли под одеяла и, медленно нагревая нору, болтали про фильм, который я когда-то хотела снимать.
Это нестерпимое наслаждение – ощущать свою чистую кожу везде, от макушки до пяток.
В этот день мы не стирали, не готовили, не пили чай. Мы сделали себе праздник и могли забить на весь остальной мир.
Свечи не вызывают в вас никаких романтических чувств, скорее – идиосинкразию, но они всегда есть про запас: потому что электричество могут отключить, а играть в нарды в темноте неудобно.
Кроме свечей, вы всегда, подчеркиваю – ВСЕГДА храните в доме стратегический запас воды в пластиковых бутылках.
Самым приятным респондентом из всего города оказался отец Деметре.
Иногда Лике приходилось забегать к нему домой. Уходя, увидела однажды в окне его жену – она курила и слушала Мика Джаггера, пританцовывая всем телом.
В этот момент словно бездна открылась, и Лика принялась ее изучать.
Они поженились почти детьми – а кто в семнадцать не ребенок?
На старой фотографии, прислоненной к подсвечнику на пианино «Петрофф», жена – фарфоровая кукла, он – тощий мальчик в рясе. Уже тогда был дьячком.
Дядя – очень высокий церковный чин, семейная династия, неизбежность карьеры. Рано или поздно и мальчик войдет в эту дверь, но пока противостоять любви было незачем.
Манана все знала заранее, но будущее было смутным, а он – ее милый мальчик, серьезный и влюбленный, – совершенно точно жил здесь и сейчас.
И он ее любит, а она – его.
Дом у них стал как проходной двор.
Кто ест, кто ночует, кто милости ищет, кто батюшке душу лечить принес, а его жене Манане – кастрюли драить, раны бинтовать, детей разнимать и батюшке создавать покой и уют.
Подруги дневали и ночевали, Манана по старой памяти включала на полную мощность Роберта Планта, варила кофе бадьями, глупые сороки дымили, реготали и галдели на весь двор.
Соседи считали, что так и положено – попадья может быть только такой, легкомысленной, а то ж умом двинуться можно.
Две девочки-хулиганки уже подрастали, и Манане скоро снова было рожать. В доме бегали собаки и ругался попугай, батюшка стал уже бородатым и ни словом не давал понять, что не так все у него должно быть, служил, помогал, даже интервью давал, книги читал – и сам по себе, и девочкам.
Как-то раз Лика пришла и увидела, что девчонок нет, а батюшка сидит печальный.
– Пришло время, – усмехнулся он. – Пора идти в монахи. Иначе так и останусь протоиереем, а династию надо продолжать, это дело семьи.
– А как же ваша жена? – растерянно брякнула Лика.
– Она знала, – спокойно сказал отец Деметре. – Но не думала, что так скоро.
Больше Лика его не видела, знала лишь по слухам, что в этой странной семье наступила та самая жизнь, которая казалась далекой, как горизонт: батюшка обитал в доме, как драгоценный квартирант, и всегда рядом с ним был монашек. Для пригляду, чтобы не нарушил чего.
И денег жена не у мужа проси – а у монашка, батюшке уже нельзя деньги в руки брать.
А младенца только папа может успокоить, и как раскричится девочка, бегут в церковь Манана с двумя девчонками-хулиганками, и третья – орущий сверток у груди.
Батюшка стал владыкой и сменил имя, уже в третий раз.
Манана с фарфоровым кукольным лицом работала в приюте для сирот, по-прежнему слушала Роберта Планта и дымила, как паровоз, и в ее черных волосах появилась серебряная прядь, как у Индиры Ганди.
Она все знала заранее.
А Лике уже можно было не ходить к нему за интервью.
Оставалось лишь перечитывать старые записи.
– Страх рождает любовь, – так он объяснил суть христианства.
– Как же так, батюшка, – запротестовала Лика: с ним, слава небесам, можно было спорить. – Для меня это непонятно. Разве Бог – это не любовь? Где там место страху?
Отец Деметре усмехнулся: до чего же он был обаятельный.
– Допустим, у тебя есть возлюбленный. И ты хочешь показать ему, какая ты хорошая. Поворачиваешься к нему своими самыми лучшими сторонами, но при этом знаешь, что ты не совсем такая, как ему показываешь. И боишься, что он увидит в тебе что-то неприятное. Ты же любишь его и хочешь любви в ответ?
Странно выходит, думала Лика. Тогда любовь должна порождать страх, а не наоборот.
Наверное, она чего-то не понимает.
– Это вера, – не пытался переубедить ее батюшка. – Ты все время пытаешься подключать ум. А дети просто верят. Ты слишком много читаешь, видимо? Так и бывает с чересчур умственными людьми – они разучаются верить.
Что-то не складывается у Лики с Господом понимания.
Она была повернута к Генриху самыми лучшими сторонами, а он все равно ее не полюбил. Теперь и бояться нечего.
Миранда своего матроса любит и не боится, и все равно счастья нет.
– …Хоть бы он умер. Или женился. Кретин чертов, как его ненавижу…
В предрассветной зимней комнате раздалось хихиканье.
– Эй, девочка! Не успела проснуться, уже ругаешься. Утро надо начинать с добра. Представляешь хоть, как твоей маме трудно: может быть, это ее последний шанс. Или нет, скажем мягче – последняя любовь, я не знаю. Не зря же она за ним гоняется столько лет.
