Ознакомительная версия.
В рюкзаке бутылка воды, два зеленых яблока, бублик, вяленая хурма, блокнот и ручка. Достаю бублик, собираюсь его надкусить. На подоконник слетает чайка. Живет на крыше маяка со своими птенцами. Назвал ее Вьюна. Голодна.
Отламываю половину бублика, крошу в ладонь. Вьюна жадно ест. Второй день на Каспии непогода, чайкам не выловить рыбы. Оставшуюся часть крошек птица ухватывает клювом, несет на крышу. Птенцам. Вспоминаю о маме. «Не грусти, Финик. Вы скоро увидитесь».
Вынимаю блокнот с ручкой, пишу о «своем» береге, что недалеко от нашего дома. Легчает. «Бумагу переводишь! Даже Вьюна, знай она буквы, ни за что не прочла бы твою дребедень». Отгоняю сомнения, продолжаю писать.
В мои мысли приходит суфий Нияз. «Не слушай сомнений, Финик. У тебя не с ними разговор. Есть ты, твои записи, твоя дорога, ошибки, подвиги – вот на что ты должен смотреть. Я верю, что когда-нибудь твои строки станут лечить, вдохновлять. На самом деле ты пишешь для себя. Чтобы что-то понять, взрастить и отделить от себя. Если взращенного не отдать, оно будет жечь изнутри».
* * *
Тетя Роза берет меня за руку – резко, жестко, не так, как всегда, – и ведет за собой. Накидывает на шею фиолетовый шарф (скрывает под ним шрам, оставшийся после операции на щитовидке), молчит. Если тетя Роза ничего не говорит, значит, жди нагоняя. Мне не страшно. Мыслями я еще там, на маяке. «Интересно, как Вьюна? Надо отвезти ей бубликов».
Выходим со двора. Дверь остается открытой, жалостливо поскрипывая на усиливающемся ветру. Нам преграждает дорогу стадо белых овец, пастух ведет их в загон. Скоро Курбан-байрам, ни одна не выживет. Люди будут скупать их, как горячие бублики, и забивать под надзором муллы с верой в то, что жертвоприношение обезгрешивает в глазах Всевышнего.
Однажды в разгар Курбан-байрама мы с мамой проходили мимо рынка, вдоль которого тек ручеек крови. С противоположной стороны улицы доносился рев связанного ягненка – его тащили на смерть. Мама остановилась, поглядела на довольных мужиков, закидывающих в багажник одну за другой разделанные тушки, и покачала головой: «Человек создает иллюзию и убеждает себя в ее реальности».
…Стадо проходит, мы продолжаем путь. Приближаемся к недостроенному двухэтажному дому с каменным забором. Во дворе не растут деревья, повсюду сорняки. У забора нет ворот, у дома нет дверей – вход свободный.
Поднимаемся на второй этаж, откуда хорошо видны окрестные дома. На этой улице живут малоимущие семьи, бывшие работники рыбоконсервного завода. После перестройки завод закрылся, людей уволили. Не выпуская моей руки, Роза выходит на балкон и кивает на домик с крышей из сена и неровных кусков шифера.
Во дворе появляется мужчина, сажает в коляску девочку с длинными рыжими волосами и неподвижным обмякшим телом. Накрывает ее одеялом, медленно возит. Туда-обратно, по кругу.
«Девочка тяжело болеет, каждый день может быть для нее последним. Это ее папа. В обеденный перерыв он прибегает с работы домой, чтобы погулять с дочерью. Я знаю эту семью. Им с трудом хватает на еду, поэтому мужчина взял еще две подработки. Как бы ни был он занят, ежедневно гуляет с дочерью. Ему бывает тяжело, он тоже устает, злится, но не сбегает от тех, кто его по-настоящему любит, и тех, кого любит сам. Это называется ответственностью. Воспитывай ее в себе».
* * *
Много лет я прожил в пустой комнате с окном, открывающим вид на прошлое. Стены комнаты оклеены черно-белыми фотографиями. Размытые кадры, улыбающиеся, сосредоточенные, грустные лица. Сидел затылком к снимкам, чтобы их не видеть. Мой взгляд был устремлен в окно, где плескалось море. Неспокойное, бушующее, бросающееся волнами, в которых скрыты сети, утягивающие меня назад, в оставшуюся за спиной жизнь.
Оказавшись в комнате прошлого, недоумевал: кто меня заточил? Кто виноват? Обстоятельства, время, люди? Не я же! – наивно оправдывался.
Ночами волны усиливались, становилось страшно. Зашторить бы окна, но нет ни карниза, ни занавесок. Я зажимал уши руками, только бы не слышать вой прошлого. Оно волнами накрывало комнату, напоминая о болезненном, что, казалось бы, отпустил.
Силы заканчивались, в висках пульсировало желание разбить стекло, выбраться наружу. В один из моментов не выдержал. Дорога, пусть и пугающая, открылась – я прыгнул в воду.
Больно, но выбрался. Погрузился на дно и поплыл навстречу свету, который брезжил в мутной дали. Я в него верил. Там, в теплых лучах, меня ждало освобождение от прошлого – настоящее.
33
Воспоминания – это тоже реальность
Она гордится своим возрастом – семьдесят шесть. «Как умудрилась столько прожить, сама не понимаю», – улыбается соседка, которую в поселке называли Инжирицей. Помню ее с малых лет. Мама посылала к ней за сушеным инжиром для пирогов.
Обычно я у Наргиз задерживался. Она водила меня по инжирному саду, знакомила с деревьями – у каждого свое имя, особый нрав, личная история. «Деревья – как люди. Только не сорят словами и служат нам, неблагодарным созданиям».
Объездила полмира, работала ткачом, моряком, кондитером, но вернулась туда, откуда бежала. На Абшерон, к инжирным деревьям. Теперь снова ухаживает за ними, собирает плоды, варит из них вкусности, сушит. Большую часть продает.
«Возвратилась другой. Прежней Наргиз не стало. В день гибели того, кого любила сильнее инжирных деревьев. Говорят, нельзя растворяться в мужчине. Я и не растворялась. Я проникла в него, вросла. С адской болью пришлось себя вырезать».
* * *
С детства инжирные деревья для нее – друзья. Только они и росли в большом саду маленького дома. Больше ничего не сажали, почему – неизвестно.
В семье Наргиз мужчин не было, к ее рождению часть умерла, остальные ушли. Дом, полный женских голосов. Лишь пес Гачаг привносил в бабский хор мужскую тональность, оберегая территорию и облаивая пролетающих голубей.
Ни одна из женщин дома – бабушка, мама, Наргиз, тетя – не переживала из-за отсутствия противоположного пола. Все были заняты. Мать с тетей служили в доме главы консервного завода, прибирая хоромы и кашеваря на необъятной кухне. Бабушка варила варенье, готовила маринады и сушила пастилу, сбывая заготовки торговцам городских рынков.
Чем занималась Наргиз? «Моя внучка ухаживает за инжирными деревьями, без которых мы бы померли с голоду», – поясняла соседкам бабушка Бадрия. Сама девочка не могла назвать работой часы, проведенные в окружении друзей, – это было счастьем, которое, несмотря на малый возраст, осознавала. Наслаждалась им, за него благодарила: посмотрит на небо и прошепчет «спасибо».
Наргиз и инжирные деревья – целый мир, куда не пускали ни одного человека. Со стороны эта связь выглядела обычно: тощая девчушка с густыми длинными волосами заботится о саде. Мало кто видел в этом волшебство, которое ни Наргиз, ни инжирники не раскрывали. А если и обращал внимание, то, храня чужую тайну, молчал.
По мере взросления Наргиз деревья все чаще предупреждали о появлении человека, который от них ее отдалит. «Что в нем будет такого, чего нет в других?» Инжирники, покачивая шершавыми листьями, отвечали: «Твое сердце». Наргиз супилась, уходила к колодцу за водой. Знала, что чаще люди приносят не любовь, а зло.
Она хорошо помнила Черную Тучу, прибывшего из шумного города на их полуостров в поисках куска земли для будущего ресторана. Дом семьи Наргиз стоял близко к морю, территория просторная, ровная – Черная Туча сделал выбор. Принес денег – бабушка прогнала, еще и Гачаг облаял. Черная Туча не сдавался, грозился поджечь дом.
Соседи не верили, что он откажется от намеченного. Жалобы в муниципалитет оставались без ответа – все боялись Черной Тучи. Растревоженная Наргиз сорок дней просыпалась на рассвете, молила о помощи Того-Кто-Повсюду.
Одним утром Черная Туча не появился, и больше на Абшероне его не видели. Женщины дома удивлялись, а маленькая Наргиз, поливая деревья, не могла нарадоваться. «Значит, нас слышат!» Встреча со злом показала ей силу добра.
* * *
Сейчас она реже вспоминает эту историю, которая кажется сном, сказкой о ком-то другом. «Я с малых лет понимала, что проживу в окружении инжирных деревьев. Так же, как они, пряталась от мира. Люди думают, что фига не цветет. Но с приходом весны на ее стеблях появляются маленькие груши. Цветки скрываются в них».
Она любила лишь однажды. «Я и сейчас люблю. Только теперь у этого чувства нет границ, отдаю его всему, что меня окружает. Что бы ни случилось, как бы ни было трудно. Помнишь песню? „Пускай любовь печалью станет, но как на свете без любви прожить“».
* * *
Обнаженные, они лежат под широкоплечим инжирником, среди грозно выступающих корней. В летние месяцы в эти места не захаживают люди: среди абшеронцев Извилистая Пещера известна как логово гюрзы. Назе и Галибу тут хорошо, в укрытии старого дерева они ничего не боятся, кроме обоюдной страсти, которая безудержно закипает в них, как инжирный джем с семенами аниса.
Ознакомительная версия.
