Ознакомительная версия.
Больничный продолжается! Какое чудо! Вчера я пришла к врачу, не сомневаясь, что она выпишет меня на работу. Сказала ей, что чувствую себя хорошо, но она сочла нужным продлить моё счастье. Дома я работаю по восемь-девять часов. И роман мой растёт на глазах. В жизни развернулся тоже роман с посещением райкома со двора. Для этого выскальзываю из дома вечером, соблюдая конспирацию. Владимир Фёдорович Неугодников пока, к сожалению, не развёлся со своей бывшей женой и время от времени получает угрозы в письмах о её скором приезде. Мало того, жена Бякишева Мария Семафоровна, оказывается, родственница жене Неугодникова. На обратном пути в полной темноте мы идём вдвоём (В. провожает меня до дома) вдоль железнодорожных путей (по улице вдвоём нам ходить небезопасно). Отношения наши, прежде всего, отношения мужчины и женщины. Не считая себя пуританкой, ощущаю потребность приоткрыть этому человеку свой мир. Ещё не призналась, что пишу, что читаю книги, далёкие от моей первой профессии. Для Владимира Неугодникова я – свой брат-технарь. Говорим всё не о том. Мне кажется, что и он сам желал бы со мной поговорить серьезно. В его отношении ко мне сквозит что-то недоверчивое. Если б не это, то можно было бы сказать, что мы любим друг друга, а так иной раз кажется, что любит он не меня, а какую-то похожую на меня женщину. Со своей женой он твёрдо решил расстаться, но не хочет скандала. Собирается съездить к себе в Кургун, чтоб утрясти этот вопрос окончательно.
Отношения с Неугодниковым сделали меня спокойной (плюс целый стакан глюкозы, перелитый в вену), и только нависающей скорой тоской маячит впереди выход на службу. Проговорилась об этом В., он удивился: «Это же необременительная работёнка. Ты и по району можешь не ездить. Если не хочешь, сиди себе в конторе. Могу поговорить с Бякишевым, чтоб не гонял тебя». Сиди себе в конторе!.. Знал бы он, как мне не хочется! Дома ждёт такое увлекательное, интересное занятие!
Грабихин шлёт бандероли одну за другой. При своей большой устроенности в Союзе писателей и в издательствах, он изо всех сил желает быть левым. Но справедливости ради, он способен на эффективную помощь, что и доказано в истории с Роковыми. То, что они вместе «за Чёрным Холмом» – его заслуга, хотя он и не одобрял распространения этой «Правды о Сталине» и сразу сказал, что они угодят туда, куда Макар телят не гонял. Надо бы ему ответить, но у меня сейчас пик работы, близок финиш, а потому даже письма писать не в силах.
Нынче прихожу к моей врачихе, сажусь на стул возле её стола:
– Ну, как чувствуете себя?
– Хорошо.
Меряет давление, слушает – всё нормально. Я ничего и не жду, кроме выписки. Беру больничный. Не заглядывая в него, иду в регистратуру, предъявляю для закрытия. Девушка в окошке говорит:
– Вам же продлили! До следующего понедельника.
Забираю листок с нерешительностью. И сейчас, когда пишу это, чувствую тревогу. Помню, что и на улице уж не знала: радоваться мне или нет, и, пройдя мимо райкома, не завернула к Володе. Сижу, читаю, вдруг, слышу, бабушка говорит:
– К вам гость тута…
И он вошёл впервые в мою келью, увидел фотографию Татки, о которой уже много наслышан… Опять серьёзно поговорить не удалось. Ушёл поздновато.
…Ничего не понимаю! Мне опять продлили! А врач вела себя ну, просто странно! Она будто ждала чего-то от меня, каких-то слов! И лицо у неё было вроде обиженным, что ли! Ничего не понимаю! Она продлённый больничный сдвинула на край стола, мол, возьмите и убирайтесь. По первому больничному получила деньги, заметив и в лицах бухгалтерш такую же, как у врача, замкнутую отстранённость, но быстро о ней забыла, радуясь рублям, нехватка которых стала явной. Сократила еду до одного приёма пищи в обед, да, и лень выходить лишний раз, пью чай и сажусь за стол.
Сегодня состоялся разговор с В… Он сам начал. Мы встретились снова у него в гостинице. Уже привычно вошла, будто прокралась. Приоткрытая к моему приходу дверь не скрипнула… Всё равно, кажется: Шатунское в курсе. На сей раз Владимир Фёдорович приступил к изложению своего плана, поразившего меня, хотя я должна была всё же предвидеть подобное: не всю меня знает! Да и я на него до сих пор смотрела как на какого-то лейтенанта Глана, случайно встреченного мною в прекрасных лесах. И упала романтическая пелена… Теперь знаю, что из себя представляет Владимир Фёдорович Неугодников. Его родители – трудолюбивые крестьяне, сейчас на пенсии, живут на его родине в своём небольшом, крепком доме. О таком же мечтает их сын. В этой информации, впрочем, нет ничего негативного. Но… Володя уже «приглядел» дом в Шатунском, и не для себя одного («одному хорошо и в гостинице»), и не для своей семьи, а для «новой жены», то есть для меня.
Он сказал с уверенностью хозяина, что дом этот купит сразу, как только я посмотрю его и соглашусь. Затем мы оба разведёмся со своими прежними, заберём сюда Татку и будем жить-поживать, добра наживать. В доме этом он соорудит все городские удобства. Например, для коммуникаций полно на моём же складе труб, которые не скоро понадобятся для сооружаемого здесь «завода точных линз». К началу строительства, наверняка, успеют трубы заржаветь от плохого хранения, чему он может воспрепятствовать, ибо у него ничего не заржавеет. Вот так планы вынашивал человек! Огласив прожекты, посмотрел на меня так безмятежно, словно запланированная им жизнь была у него в кармане. Дом не пошли смотреть лишь потому, что вместе не ходим, как тут говорят, «посветлу» во избежание пересудов и подогревания скандала с его женой, который, впрочем, неизбежен. Но он мне дал адрес этого дома, объяснил, как он выглядит, обязав осмотреть, что даже не вызовет подозрений: продаётся, приходят все желающие, и хозяйка показывает и дом, и «усадьбу».
– А там что, и «усадьба» есть? – спросила, уже зная, что так называют здесь огороды.
– Да. Пятнадцать соток.
– А ты и огород сажать собираешься?
– Ну-дак! Само собой. Картошку можно на рынок. Мотоцикл пригоню из Кургуна. Но потом, конечно, машину купим.
– На рынок? – спросила я. – На какой?
– На какой хочешь. Можно в Кургун, а можно и в Сверединск. Хоть куда – расстояние одинаковое.
– А кто торговать будет?
– Кто-кто… Да хоть я. Но ты тоже можешь. Да не грусти, чудачка. Мы вот так тебе платочек повяжем, никто и не узнает. Я, понимаешь, машину хочу, а без картошки машину не купить. Не выйдет. Я всё взвесил.
Всё взвесил!
Я представила себя на рынке в Сверединске. Подходит поэт Мотылёв… «Почём картошечка, тётя… Да это ты, Лаура? Господи! А романы твои как, пишешь? Ты же писала что-то в древнеримском ключе на эзоповом языке…»
Мне стало смешно-смешно. Я так хохотала, что мой жених испугался. Оказалось, мы с Неугодниковым такие разные, резко разные, ибо я, к несчастью своему, как пишут у нас в газетах: «работник умственного труда» в чистом виде. Всякий синтез – выживание, это благотворно. Но не дано мне синтеза ни в чём. Линия судьбы на моей руке пряма и бесповоротна, и я следую ей, и ничего поделать не могу. Он бы, конечно, меня не понял, если б я отказалась напрочь, а потому пообещала, что обязательно схожу посмотреть дом, он недалеко от меня, на самом краю. Ушла я на этот раз из райкомовской гостиницы одна (было не слишком поздно, да и привыкла к Шатунскому), но с таким чувством, будто ушла одна неспроста…
– Лаура Ноевна, к вам какой-то дядечка из города, навроде профессора, – шёпотом встретила меня бабушка, почтительно до предела: «у нас» все, кто в очках и из города – профессора.
Грабихин в импортной замшевой курточке, в золотых очках на гордо вздёрнутом носу, сидел в «зале».
– Ну, как мы тут живём-поживаем? – увидев меня, заскулил радостно, засюсюкал.
Я села против него за накрытый стол скатертью в мережках. Мы проговорили до отхода электрички. Читала ему отрывки и даже целые главы… Пока ждали поезд, ходили под снегом, крупным, падающим отвесно и часто на перрон. Поняла, что в Шатунском я просто заржавела без близкого себе общества. Писатель, конечно, должен иногда скрываться, но совсем без своего круга он жить не может. Перед тем как сесть в вагон, Терентий Алексеевич вдруг сдёрнул с лица очки:
– Ларочка, я вас прошу, умоляю, Ларочка… – Снег падал, и было здесь темно и сумрачно. – Возвращайтесь…
Стал предлагать взаймы, и не сто рублей, а тысячу (получил гонорар за книгу). А мой новый роман считает удачней первого и куда перспективней «революционной» «Утании». Он сказал, что «Письма из-за Чёрного Холма» не только отдаст в перепечатку, но и попытается «пристроить». Он увозил от меня папку с моей рукописью. И когда он уехал, когда ушла электричка, и красные огоньки последнего вагона утонули в темноте, я оглянулась вокруг: станция Шатунская показалась мне моим же далёким прошлым.
Об осмотре «будущего семейного гнёздышка» и писать бы не стала, если бы не это жуткое происшествие… Нет, брат Володя Неугодников, не угодил ты мне, и не судьба мне жить в Шатунском.
Ознакомительная версия.
