Вещей было так много, а свободного пространства так мало, что девушка все время боялась зацепить и разбить что-нибудь ненароком. Как будто знала…
Это и случилось однажды, ближе к вечеру. Погрузившись в мысли, Вика орудовала тряпкой, когда над ее ухом раздался часовой бой. Ни хрипения, ни тиканья – сразу громкое и неожиданное «бомммм!». Вика дернулась и выронила шкатулку, которую держала в руках.
От удара («Слава богу, ковер, об него не разобьется!» – еще успела подумать она) шкатулка раскрылась и выплюнула свое содержимое на пол. Перепуганная Вика бросилась собирать какие-то бумажки, значки… Металлический овальный медальон захолодил руку. Девушка уже собиралась положить его на место, когда к ней пришло осознание – что это.
Цинковый жетон времен войны. Той самой войны. Три ровные прорези, три круглые дырки – две на одной половинке, одна на другой. Оттиск цифр и букв, значения которых Вика не знала. Такие жетоны она видела пару раз в музеях, но то были музейные экспонаты. Она знала, что этот медальон сделан для ношения на шее (в две дырочки до сих пор продета веревка), и на одинаковых половинках набита важная информация. Что длинные прорези сделаны, чтобы после гибели солдата сломать овал пополам. Половину нужно было оставить на мертвом теле, а вторую забрать для отчетности – третья дырка пробита, чтобы удобнее было собирать несколько жетонов вместе и вешать на шнур или кольцо. Она даже припоминала услышанную однажды байку, будто погибшему не просто оставляли его половину жетона, а вкладывали в рот. И было в этом что-то от древних легенд, как будто на том свете солдат мог заплатить Харону не монетой, а своим медальоном за переправу на другой берег.
В музеях все казалось ей ненастоящим, как будто понарошку, и эти медальоны тоже. Сейчас жетон лежал у нее на ладони, гладкий, прохладный. Проведя по нему пальцем, она почувствовала выдавленные в металле символы, и что-то похожее на облегчение дернулось в груди, когда она не увидела среди них двух рунических молний, знака войск СС. Значит, просто войска вермахта, другие. Она ухватилась за это чувство, стала разворачивать его, растить, начала строить догадки, чей это жетон. Семейная реликвия? Кто, отец или дядя?
– Вика, все в порядке?
Герр Леманн, привлеченный шумом, вошел в гостиную. Вика поспешно встала с колен, укладывая содержимое коробочки обратно.
– Да-да, просто уронила нечаянно. Простите.
Жетон, подвешенный на веревочке, болтался на ее запястье – она надела его неосознанно, чтобы освободить руки. И теперь он остался, когда все остальные памятные вещи упокоились в шкатулке.
Герр Леманн осторожно взял коробочку и поймал покачивающийся жетон. Тот спокойно и привычно лег в его ладонь, и Вика неловко отдернула руку, высвобождаясь. Герр Леманн покрутил металлическую бляшку и вздохнул. Покосился на Вику:
– Знаешь, что это?
– Знаю. Так значит… – Она поколебалась. – У вас кто-то воевал?
– Да. Я.
О войне Вика привыкла думать в прошедшем времени. Все было как было. Какой смысл спорить, казалось ей, когда уже ничего не изменить, и можно только оплакивать погибших и ужасаться, приносить венки к Вечному огню и возвращаться к своей привычной жизни двадцать первого века. А теперь Большая война, далекая и легендарная, оказалась совсем рядом. История перестала быть абстрактной, стала вдруг выворачиваться всей своей кровавой подкладкой наружу. Время сжалось, как пружина, и загудело от напряжения. И снова были свои и чужие.
И был враг.
Такого удара она не ожидала. Не успев поразиться произошедшей в ней перемене, Вика уже знала, кто стоит перед ней. И какую сторону выбирает она. Строго говоря, у нее не было выбора, что-то мягко и вязко всплеснуло внутри ее души и определило стороны без участия разума.
– Пойдем-ка, – мягко проговорил хозяин. – Я сделаю нам кофе.
– Не хочу, – с вызовом отрезала Вика.
Герр Леманн чуть слышно вздохнул:
– Тогда чаю. Ты же любишь чай.
Он начал рассказывать еще до того, как вскипел чайник, а Вика слушала, безвольно опустившись на край стула. Он рассказывал, что в 43-м году ему исполнилось восемнадцать («Надо же, – подумала Вика, – а ведь сейчас ему восемьдесят восемь, ни за что не скажешь…»). И что его отправили на Восточный фронт. Там было холодно, сыро, и очень хотелось домой. И еще было очень страшно, почти все время.
– Иногда казалось, что мы уже привыкли. Выстрелы, как будто пчелы вокруг: «Бззз, бззз». И тут же опять накрывал страх. В нас стреляли, и мы стреляли в ответ. И надо было стрелять не просто так, а чтобы пуля попала в чье-то тело. И рядом такие же пули попадали в наши тела. И вокруг такая неразбериха и ощущение, что все это неправда. Как будто под наркозом. Когда затишье, то первое чувство – эйфория: уцелел! Живой! А потом оглянешься по сторонам и понимаешь, что многих недосчитались. И уже никогда недосчитаемся. По ночам я крутил перед собой жетон, вот этот самый. И думал о том человеке, который, может быть, сломает его пополам и оставит мне только половинку. Я даже натирал его, полировал. Мне казалось, что это очень важно – не ударить в грязь лицом перед тем парнем. Он возьмет мой жетон и подумает: вот аккуратный был человек… Однажды я почти погиб. Граната разорвалась прямо рядом с нами, меня здорово зацепило. Но я выжил. А мой сосед Гюнтер нет. Мы с ним жили в одном доме, его мать была моей крестной.
Он рассказывал и рассказывал, а Вика могла думать только о том, чья это была граната. Граната была русская. И обескровленная огромная страна не смыкала глаз днем и ночью, в печах плавился раскаленный металл, чтобы эта самая граната разорвалась и утащила за собой в небытие того самого Гюнтера.
– Потом я попал в плен. Так что для меня война немного продлилась, капитуляция Германии была еще не конец. Чудо, что жетон до сих пор у меня, столько раз был шанс потерять его. Но он все равно возвращался. Некоторые из наших – особенно не городские, а деревенские ребята – не хотели носить их на шее, считали плохой приметой. Но нас заставляли. Правильно, конечно. По крайней мере, матери могли точно знать, где дети погибли и где остались лежать. Так что плохая примета была только одна – сама война. Самая плохая примета. Да.
Герр Леманн замолчал, беспокойно перебирая пальцами край клетчатой скатерти. Вика заметила, что глаза его поблескивают, и поспешно отвела взгляд.
– После войны я хотел его уничтожить, – признался он. – Я боялся его.
– Но он до сих пор тут. – Вика посмотрела на овальный медальон с брезгливостью, как на насекомое.
– Это мое прошлое. Никакая это не история, все еще слишком близко, чтобы назвать историей и отмахнуться. Это мой жетон. Это я там был. Ты молодая… В каком году ты родилась?
– В восемьдесят седьмом.
Герр Леманн кивнул:
– Вот видишь. И все равно тебе больно. А у меня вся жизнь прошла под этим знаком. Было, конечно, много хорошего. Моя София и дети. Я выучился в университете, встретил ее. У нас родились сыновья.
– Она ведь не арийка. Болгары…
– А я разве говорил, что был идейным? – даже не обиделся герр Леманн на ее выпад. – После той войны прошла целая жизнь. Моя жизнь. Но я знаю, что война… Все те жизни так и остались непрожитыми. Неужели ты думаешь, я этого не понимаю? Проще всего сказать – был приказ, мы ничего не решали… Но так нельзя. Я виноват. Своих сыновей я воспитывал… Я старался изо всех сил. Они стали врачами. Как ты помнишь, один из них хирург, а другой педиатр. Это хорошо. Они, наверное, спасли многих людей. Не так уж много у меня есть поводов для гордости. Но сыновьями я горжусь. И студентами.
– Они знали? Про вас? Студенты… – в требовательном голосе Вики было что-то от допроса, но герр Леманн никак на это не реагировал.
– Ну, я не сообщал им с порога: «Здравствуйте, я Арне Леманн, унтер-офицер вермахта, а теперь откройте свои учебники». Но когда спрашивали напрямую, что делал во время войны, я никогда не юлил.
Говорил ли он правду, и сколько правды он говорил, и о какой части умалчивал, Вика не знала. И даже не уверена уже была, хочет ли знать. Она вспомнила своего дедушку Колю, танкиста, прошедшего всю войну до самого Берлина. В сорок третьем дедушка участвовал в самом крупном танковом сражении в мировой истории – битве на Курской дуге. Это для Вики Курская дуга была «сражением в истории», для него она, видимо, навсегда осталась огненным котлом из взрывов и покореженного металла, в котором сварились заживо тысячи таких же ребят, как он. Конечно, воображение могло нарисовать Вике и грязь, и ночной промозглый холод в окопе, и голодное урчание желудка, и звон осатанелых комаров, и стертые в кровь ноги, и красную от крови вату, примотанную к голове нечистым бинтом. Натирающий подбородок ремешок от каски, взрывы, и вскрики от кошмаров, и песок в глазах от бессонных ночей, которым несть числа… Но когда еще в детстве она спросила у дедушки, как это было, он промолчал, погладил ее по головенке своей трехпалой рукой со шрамом и посмотрел внимательно-внимательно. И Вика поняла, что спрашивать больше не надо. Она и не спрашивала. А теперь, после смерти дедушки, осталось только несколько медалей и грамота, подписанная самим Сталиным. Вика еще помнила, как на 9 Мая дедушка доставал все это из коробки, медали протирал фланелькой, а на грамоту просто смотрел. А потом доставал бутылку водки и пил, молча и тягостно. В другие времена это был человек резкий, веселившийся и гневавшийся сполна, без удержу. Но День Победы был для него каким-то другим праздником, не тем – с гвоздиками и салютами, – что праздновала вся страна.
