Говорил ли он правду, и сколько правды он говорил, и о какой части умалчивал, Вика не знала. И даже не уверена уже была, хочет ли знать. Она вспомнила своего дедушку Колю, танкиста, прошедшего всю войну до самого Берлина. В сорок третьем дедушка участвовал в самом крупном танковом сражении в мировой истории – битве на Курской дуге. Это для Вики Курская дуга была «сражением в истории», для него она, видимо, навсегда осталась огненным котлом из взрывов и покореженного металла, в котором сварились заживо тысячи таких же ребят, как он. Конечно, воображение могло нарисовать Вике и грязь, и ночной промозглый холод в окопе, и голодное урчание желудка, и звон осатанелых комаров, и стертые в кровь ноги, и красную от крови вату, примотанную к голове нечистым бинтом. Натирающий подбородок ремешок от каски, взрывы, и вскрики от кошмаров, и песок в глазах от бессонных ночей, которым несть числа… Но когда еще в детстве она спросила у дедушки, как это было, он промолчал, погладил ее по головенке своей трехпалой рукой со шрамом и посмотрел внимательно-внимательно. И Вика поняла, что спрашивать больше не надо. Она и не спрашивала. А теперь, после смерти дедушки, осталось только несколько медалей и грамота, подписанная самим Сталиным. Вика еще помнила, как на 9 Мая дедушка доставал все это из коробки, медали протирал фланелькой, а на грамоту просто смотрел. А потом доставал бутылку водки и пил, молча и тягостно. В другие времена это был человек резкий, веселившийся и гневавшийся сполна, без удержу. Но День Победы был для него каким-то другим праздником, не тем – с гвоздиками и салютами, – что праздновала вся страна.
Что бы сейчас сказал ее дедушка Коля? Увидев ее в предместье Потсдама, пьющей чай с Арне Леманном, унтер-офицером вермахта… Выстегал бы ремнем? Отказался бы от родной внучки навечно? Наверное, проклял бы. Даже если и так – она бы его поняла. Потому что она сама чувствовала себя предательницей.
Ей показалось, что сейчас она закричит. Вика больше не могла оставаться здесь ни минуты.
– Извините, – буркнула она под нос и выскочила из кухни.
За окном стемнело. В комнатке, которая уже успела стать ей привычной, Вика быстро побросала свои пожитки в чемодан. На это ушло минут семь, и вот она уже на пороге.
Герр Леманн, пока она собиралась, терпеливо сидел за столом все в той же позе, понуро положив обе руки на стол с клетчатой скатеркой. Вика хотела что-то сказать, как-то прилично объяснить свой уход, но ее взгляд снова упал на цинковый жетон, и к горлу подкатил комок. Молча она вышла из дома и тихо закрыла за собой дверь. Отозвавшись на ее появление, над крыльцом ярко вспыхнул фонарь, и она поспешно сбежала вниз по ступенькам, чувствуя себя раздетой до костей.
Чемодан запрыгал по плиткам дорожки. Проходя мимо папоротников, Вика нарочно наступила на разровненный песок между растениями, чтобы испортить эту мучительную безукоризненность.
Несколько дней она провела у друзей. Рассказывать о своих переживаниях ей не хотелось. Она думала, что, не проговаривая мысли, она сможет их вытеснить, как-то заглушить. Но все больше и больше думала о герре Леманне, его красивой жене Софии и о том, что цинковый жетон все еще лежит в их доме и после смерти своего хозяина, так и не переломленный надвое, перейдет к кому-то из его детей. И о том, что у ее мамы, наверное, где-то тоже хранится та дедушкина коробочка с медалями. Как они все-таки похожи, эти коробочки.
И она не выдержала. Ей захотелось вернуться, не с вещами, нет, – просто навестить герра Леманна, еще раз посмотреть ему в глаза. Оставив сумку у друзей, она приехала в Потсдам, на тихую, по-немецки опрятную улочку. У калитки она помедлила, словно впервые читая табличку с именем.
– Вика, hallo! – донеслось с другой стороны улицы. Девушка обернулась и увидела сухопарую фрау Келлерхоф, булочницу. – Герра Леманна нет.
– А где он?
Фрау Келлерхоф поджала губы:
– В больнице. Несколько дней назад у него был сердечный приступ. Тебя не было… – Женщина сделала паузу, чтобы дать почувствовать ее отношение к Викиному отсутствию. – Я вызывала врачей сама. Хорошо, что я зашла к нему тем вечером.
И Вике показалось, она снова знает, что правильно, а что нет.
В больничной одежде герр Леманн уже не казался сказочным гномом. Вика теперь вообще сомневалась, что когда-то снова сможет представить его героем сказки. Он был просто человеком, побледневшим и немного осунувшимся от проведенных в больнице дней.
При виде нее он обрадовался.
– Я полила ваши розы, – сообщила Вика, присаживаясь на край кровати. – На белой распустилось еще два бутона.
– Значит, мы все-таки победили тлю, что на нее напала?
– Да, наверное, – вздохнула Вика.
Герр Леманн мягко потрепал ее по руке.
Это история Джулио Канти.
При крещении, 15 сентября 1942 года, его нарекли в честь деда-рыбака. В документах в графе «мать» стояло имя Бьянки Франчески Канти, в графе «отец» – прочерк.
Джулио не давал покоя этот прочерк, особенно в детстве. Он был поводом для насмешек и обидных прозвищ, придуманных соседскими мальчишками, а больше – для тревожных вечерних размышлений. Джулио пытался понять, как так получилось, что он родился. «У всех есть папа и мама – или были и умерли, но были же… Ведь люди не рождаются от мамы и пустоты…» – думал он. И тут же поглядывал в окно на ближайший дом, где в сумраке под козырьком белела статуэтка Мадонны с маленьким Иисусом на руках и подрагивал огонек лампады. Иисус был исключением, Джулио не был. Да и не от пустоты родился Иисус, а от Бога – мама, истая католичка, втвердила ему это раньше, чем он, кажется, научился говорить. Словом, с Иисусом все было понятно.
Непонятно было с отцом Джулио. И стало еще непонятнее, когда бабка Джованна, женщина крутого и довольно истерического нрава, во время очередного скандала обозвала его детенышем дьявола. И под дьяволом она подразумевала явно не свою дочь Бьянку. Тут уж маленький Джулио и вовсе запутался: он что же, как Иисус, только наоборот? Вопрос сорвался с языка и стоил ему увесистой затрещины и оставления без ужина. Ни то, ни другое жажды познания не утолило.
Вскоре после восьмого дня рождения Джулио нашел фотографию. Она лежала в ящике комода под ворохом бумаг, альбомов, старых открыток и писем. Мальчик даже не успел толком рассмотреть запечатленного на фото мужчину, как в комнату вошла мать. Испуганно охнув, она выдернула из рук сына карточку и спрятала ее в свою шкатулку, которую всегда запирала на ключ. А ключ носила на шее, на одной цепочке с крестиком.
– Мам, а кто это?
– Где?
– Там, на фотографии был. – Джулио дергал черный подол материнского платья и не отпускал, крепко вцепившись в шуршащую ткань. – Кто, скажи, кто?
– Джулио, пусти. – Бьянка попыталась разжать его пальцы по одному. – Это твой отец.
Мальчишки во дворе ему не поверили, и вскоре он перестал убеждать их, что и у него есть не только отец, но даже его фото.
Был еще один случай, о котором Джулио почти забыл, пока не пришло время все понять. Вскоре после того, как фотография была запрятана в шкатулку Бьянки, он вдруг увлекся зигзагообразным орнаментом. Зигзаги и молнии он рисовал карандашом в конце тетради, и куском терракоты от разбитого горшка – на камнях и скалистых уступах, и пальцем на мокром песке. Набегающие волны смывали рисунок, и было очень приятно снова оставить стремительный росчерк: раз, два, три! А следующая волна все исправляла на свой лад. Так продолжалось около недели, хотя Джулио казалось, что намного дольше, и закончилось в одночасье, когда за рисованием его застукала бабка. Джованна заправляла делами и в семье, и в семейной траттории и не стала долго разбираться с внуком: выстегала хворостиной так, что ему еще пару дней было больно сидеть за школьной партой. В чем он провинился, Джулио так и не понял, но зигзаги чертить перестал.
Подрастая, Джулио осознал, что расспросы об отце расстраивают Бьянку и злят Джованну, и предпочел больше не спрашивать. Мир в громогласной семье Канти был делом хрупким, и без надобности разрушать его не хотелось. Постепенно всем соседям тоже стало не до него, у ровесников началась своя жизнь, но Джулио не покидало ощущение, что старшее поколение знает о его рождении что-то, чего ему не рассказали. То, из-за чего его мать угасает раньше времени и чего стыдится, из-за чего не пропускает вечерней службы в церкви и часто молится по ночам.
Она умерла, когда ему исполнилось двадцать девять. Спустя несколько дней после похорон он зашел в ее комнату и вдруг понял, как сурова и скупа обстановка вокруг. Только присутствие Бьянки, теперь утраченное навсегда, делало эту комнату светлой и красивой. Без нее остались просто рассохшийся комод, кровать, распятие и шкаф, полный темных строгих платьев, пахнущих розмарином и цитрусовой цедрой. Здесь, на верхней полке, он и нашел шкатулку. Несмотря на то что ключ так и остался лежать на успокоившейся груди матери, Джулио захотел открыть ее и взломал замок. Фотография была там.
