Ознакомительная версия.
В 1936 году во время поездки в Лондон передал Троцкому секретные материалы, касающиеся оборонной мощи СССР, подробности работы НКВД за границей и коды разведорганов. (Чушь, но читатели первых полос должны испытывать трепет и ярость.)
В том же 1936 году принял участие в подготовке теракта по убийству председателя СНК Молотова (если б действительно принимал участие – убил бы).
Представ перед военной коллегией Верховного суда СССР, Фёдор Иванович Эйхманис подтвердил все обвинения, был приговорен к высшей мере наказания и в тот же день, 3 сентября 1938 года, расстрелян на Бутовском полигоне.
Ему был сорок один год.
Позже сестре Эйхманиса сообщили, что он умер от упадка сердечной деятельности 17 февраля 1943 года. В свою очередь дочери Эйхманиса в 1955 году отписали, что он расстрелян 15 октября 1939 года. Особенности советской почты. В подземелье сидит сумасшедший секретарь и непрестанно рассылает письма родным и близким. Даты ставит наугад, веселится.
Не спрашивай, по ком звякнул почтовый ящик.
…У нас осталось ещё несколько персонажей.
Ногтев Александр Петрович, балтийский матрос, участник штурма Зимнего, глава Соловецкого лагеря в 1923–1924 годах, затем потрудился в других лагерях, вернулся на свою должность в 1929 году. В 1930 году вышел на пенсию (видимо, по состоянию здоровья – ему ж тридцать восемь лет всего), и это спасло его от расстрела. Жил в Москве, в 1932–1938 годах работал управляющим трестом “Мосгортопа”. Арестован в сентябре 1938 года (как раз Эйхманиса только что застрелили и вдруг вспомнили: а что Ногтев? А как он? Всё ли в порядке?), приговорён к пятнадцати годам лишения свободы, отправлен в Норильсклаг. Там был однажды узнан Осипом Троянским, сидевшим свой очередной срок. Троянский дал Ногтеву пощёчину. В 1944 году переведён на поселение в Красноярском крае. Освобождён по амнистии в декабре 1945 года, но до Москвы так и не доехал, прописаться там заново не успел, умер в 1947 году по причине скоропостижно окончившегося здоровья.
Троянский досидел свои Соловки и получил ещё пятнадцать лет в 1935 году. Освобождён досрочно. Рассматривался в качестве кандидата в лауреаты Сталинской премии по биологии в 1949 году. Дожил до глубокой старости.
Бокий Глеб Иванович, русский дворянин, лицо доброго сельского учителя, который иногда бьется оземь, и выясняется, что это оборотень; он придумал сделать на Севере концентрационный лагерь для интеллигенции и белогвардейщины, без каторжного труда, – но дело постепенно обернулось иначе. В августе 1918 года стал председателем петроградской ЧК, затем курировал СЛОН, более пятнадцати лет руководил шифровальным отделом ОГПУ – НКВД, занимал ряд других веских должностей, за это 15 ноября 1937 года его расстреляли.
Френкель Нафталий Аронович, в молодости финансовый авантюрист и контрабандист, затем узник Соловецкого лагеря (арестован в 1924 году, получил десять лет), и вдруг – начальник Экономического отдела УСЛОНа. В 1931 году он уже помощник начальника Беломорстроя и начальник работ. В 1933 году начальник Бамлага, и так далее, вперёд и вверх по черепам… С 1947 года персональный пенсионер. Один из немногих организаторов ГУЛАГа, оставшийся в живых и не затронутый репрессиями. Последние годы жил уединённо, к телефону не подходил вообще. Хотя ему звонили, волновались, вдруг случилось что – может, занести пачку “Беломорканала” покурить, а то тяжело самому в магазин; может, Френкель умер себе и молчит. А он жил, жил… Скончался в 1960 году в возрасте восьмидесяти трёх лет. Мемуары бы написал, что ли.
Шлабуковский пробовал написать воспоминания, но вовремя передумал. Умер через три года после Соловков от передозировки морфия.
Ксива окончил дни на Соловках во время эпидемии сыпного тифа. Борис Лукьянович сбежал в Финляндию в начале тридцатых. Моисей Соломонович был освобождён досрочно, повторно арестован и сгинул в 1937 году. Крапин навоевал целую гроздь орденов в Отечественную.
Про остальных ничего не известно, да и не важно всё это.
Артёма Горяинова, как рассказал мне мой дед со слов прадеда, летом 1930 года зарезали блатные в лесу: он проходил мимо лесного озера, решил искупаться, – на берегу, голый, поймал своё остриё.
Теперь я думаю: если бы я смотрел на всё случившееся изнутри другой головы, глазами Эйхманиса? Галины? Бурцева? Мезерницкого? Афанасьева? – это была бы другая история? Другая жизнь?
Или всё та же?
В феврале стояла большая стужа, а в марте – большая лужа. Стужа была сухая, лужа – солёная.
В марте прилетели чайки, но куда в меньшем количестве, чем в прошлом году, а вороны улетели.
В апреле ещё было ветрено, трудно, но в мае ничего, тихо. Чаек добили, чтоб не кричали.
В июне Артём постарался, дал рубль, дал десять, вышел из запретной роты и вновь попал в ягодную бригаду.
В июле к ним неожиданно присоединился отец Зиновий: Секирка его так и не загубила.
Они сегодня видели змею в лесу. Никто не испугался.
– Седьмое июля – день не случайный, – нашёптывал растерявший все зубы батюшка. – Седьмого июля случилось страшное событие в жизни Соловецкой обители, – шелестел он, забавно тараща маленькие глазки. – Приступил к монастырю огромный английский флот и многие часы бомбил обитель, требуя открыть ворота и сдаться. Тонны и тонны бомб сбросили тогда. Монахи же всё это время неустанно молились. Когда флот отошёл – выяснилось, что пробиты стены в сотнях мест, но ни один монах не пострадал и не погиб. Чудо Господне пришлось на этот день, – отец Зиновий приблизил мятое личико, и почему-то не в ухо, а в рот Артёму проговорил: – Всякое седьмое июля молюсь об исходе большевиков. “Лучше за меня помолись”, – хотел сказать Артём, но поленился, тем более что батюшка Зиновий слова вставить не давал, сам говорил: – Пришёл седьмой день июльский – и молюсь, молюсь. А потом во все остальные дни. Это что у тебя?
– Черника, – ответил Артём, – соловецкий виноград.
– Ягода, душа моя, – умилялся отец Зиновий. – А я такую не нахожу, – добавил он, быстро пожёвывая впалым ртом, как будто ягода во рту у него и должна расти.
– Ищи, где посуше, батюшка, – посоветовал Артём. – В травке. А то ты всё по болоту.
– А мне на оленьем мху – мягонько, – засмеялся отец Зиновий. – Нары все кости обточили, хилый стал, ссохся. Меня можно воткнуть в землю, буду показывать, куда ветер собрался.
Для сбора черники предприимчивый Артём приспособил гребёнку с крупными зубьями, а сама гребёнка – на ковше.
Причёсываешь травку – а собираешь ягоду.
Потом сбор ссыпаешь на широкую доску, крытую грубым мешком. Сорная трава остаётся, а ягода скатывается, куда положено: всё выходит по-людски.
Делал всё это по окончании работы, у прямой дороги на обитель: в роте с ягодой не повозишься.
Издалека монастырь был похож на корзину. Из корзины торчали головастые, кое-где подъеденные червём грибы.
Ногтев шёл пешком, наверное из Филипповой пустыни, в сопровождении свиты – чекистов и гостей. Средь взрослых затесался один малолетка, из беспризорных – розовый, умытый, наодеколоненный, только что бескозырки ему не хватало.
Все были веселы и, посмеиваясь, смотрели на ягодников, как на лесных жителей, вышедших к людям.
– Угоститесь ягодой, гражданин начальник! – предложил Артём, мягко, как бы по-стариковски поддаваясь общему веселью.
Начлагеря машинально взял ягоду, покатал в ладони и смял пальцами.
Невидимая птица качнула колючую ветку.
После лесных хождений всякий раз становилось так много неба, что простор делал человека оглохшим.
Скоро раздастся звон колокола, и все живые поспешат за вечерний стол, а мёртвые присмотрят за ними.
Человек тёмен и страшен, но мир человечен и тёпел.
– Сегодня холодно.
– Холодно и сыро.
– Это не погода, а лихорадка.
– Не погода, а чума (фр.).
– В труде спасаемся? (фр.)
– Именно так! (фр.)
Ознакомительная версия.
