– Плохо не это, Варя. Вернее не столько это. Плохо то, что я так и не смог справиться с этой обидой. Я оказался очень слабым. И от этого факта мне тошно больше всего. А обиды давно уже забыты.
Я закурил сигарету. Она вспыхнул в темноте, осветив синие, распахнутые глаза Вари.
– Какой ты, – она провела ладонью по моей небритой щеке. Мне стало еще холоднее.
– Вот такой. Такого ты полюбить не смогла.
– Нет, Лешка, я так и не смогла полюбить другого.
Мы замолчали. Я не совсем понимал Варю. И ни о чем не хотел спрашивать. Она по-прежнему была далеко от меня. Хотя я чувствовал на себе ее дыхание. И ее дыхание пьянило меня. Как и усталость.
– Ты ни о чем не спрашиваешь? Но я все равно отвечу… Я так и не смогла полюбить мужа. Хотя его не любить невозможно. Так все говорят. В него все влюблялись с первого взгляда. И моя собака, и мои родители, и даже соседи. Всегда веселый, заботливый, обаятельный, красивый.
Я невольно сжал ее руку. Я хотел, чтобы она замолчала. А она только вскрикнула от боли. И тихо прибавила.
– Извини, я делаю тебе больно.
Я подумал, что больно она делала мне всегда. Может быть, поэтому я ее и любил.
– Но я должна… Пусть спустя годы должна все объяснить… Я очень, очень, очень сильно влюбилась в тебя. Но уже наступило другое время. Четко разделяющее для кого рай, для кого ад. Я не хотела ада. А для рая одной любви было мало. Напротив, она скорее мешала, обезоруживала, обессиливала.
– А я, дурак, всегда думал, что любовь помогает.
– Это как рай и ад, Леша. Смотря в каком времени и пространстве. И смотря для кого. Наше время и наше пространство уже диктовало другие условия и заставляло учить другие уставы.
– Условия жестокого расчета и устав расчетливой жестокости…
– Да, да, да! – Варя приблизила свое лицо к моему почти вплотную. И тяжело задышала. Ее дыхание было по-прежнему холодным. Казалось от него идет пар. – Да, и жестокого расчета, и расчетливой жестокости. Мы же были студентами! И что нас ждало впереди?! Ответь, что?! Ни нормальной работы, учитывая нашу специальность, ни квартиры, ничего. А за лечение моего больного отца кто бы заплатил? Ответь? Кто? Ты или я?
– Он, – смиренно ответил я на очень простой вопрос.
– Да! Именно он! И я была уверена, что полюблю его! Потому что его не полюбить невозможно!..
Я не выдержал, цепко схватил Варю за плечи и тоже задышал ей в лицо. Мое дыхание было горячим.
– А обо мне… Обо мне ты подумала?.. Хотя бы на миг, подумала?…
Варя отпрянула и усталым, плавным жестом отбросила пряди волос со лба.
– Я уже наказана, Леша. Если ты этого добиваешься. Наказана. Потому что до сих пор думаю лишь о тебе. Если бы все можно было изменить, – она уткнулась лицом в мои колени. Я знал, что она так и не заплачет. Она редко плакала.
– Я бы и теперь, Варя, ничего не смог дать тебе. Ничего, что можно было бы внести в прейскурант цен.
Варя подняла голову, и я провел ладонью по ее лицу. Ее щеки были мокрыми. И мое сердце сжалось. Варя так редко плакала.
– Знаешь, только сейчас, здесь, в этом аду под названием “Здесь был рай”, я поняла, что хочу умереть с другим прошлым. Когда есть прошлое, которое любишь, умирать не так страшно. А так… Там, в другой жизни, наверху, я жила день ото дня и думала, что время еще есть, чтобы исправить. У нас уже нет времени.
Я прижал Варю к своей груди. Изо всех сил. И она не вырывалась.
– У нас впереди еще очень много времени, Варежка. Я обещаю. Главное теперь, чтобы у тебя не болела нога, – я погладил ее по лодыжке.
– А она вовсе и не болит. Ты не обидишься? Лада, как бы я ее не любила, оказывается частенько права. Мне так хотелось, чтобы ты хоть чуть-чуть пронес меня. Чтобы вновь тебя почувствовать, твой запах…
Я рассмеялся громко, почти до слез.
– Ну, на счет запаха лучше промолчим. Но ты, Варька, все-таки неисправима. Хотя я тоже еще тот… Мог бы сам предложить девушке свои услуги.
Варя вновь улеглась на пиджак.
– Эх, Варя, Варька…
Она молчала. Я прислушивался к ее ровному дыханию и в который раз поразился ее способности мгновенно переключаться. Все же Лада, действительно, во многом права. Варька всегда умела добиться желаемого. Вот и теперь. Она в который раз убедилась, что ее любят. Успокоилась и безмятежно уснула.
Мой же сон, как рукой сняло. И я еще долго сидел, вглядываясь в ее спокойное лицо, гладя ее пышные волосы, плечи, ладони. “Здесь был рай”, написал кто-то давным-давно. Может, он прав? А, может, права Варя? Все зависит от времени и пространства. Но, скорее, от любви. Любовь всегда и везде – даже в самой безысходной ситуации – может стать раем. Равно как и в роскоши, мире и блеске обернуться адом. Чем обернется наша любовь?.. Если она вновь случится…
Мне почему-то казалось, что она обязательно случится. Если, конечно, выберемся отсюда. Мне казалось, что все мы запутались в невидимой паутине, умело сплетенной судьбой. Которая опутала нас уже давно. Медленно, постепенно мы попадали в ее сети. Вместе с нашими идеями и планами, нашей молодостью. И теперь хватит ли нам сил разорвать ее путы?
И если мы это сделаем, то вряд ли сможем возвратиться в свой прежний, привычный, давно запрограммированный мир…
Я уж точно. Я не хочу возвращаться туда, где по утрам, в одно и тоже время оглушительно звонил старый толстый будильник, покачивая своим шутовским колпаком. И я машинально давил на колпак. И он испуганно замолкал. Машинально я вскакивал с постели, тщательно чистил зубы, гладко брился. А из кухни уже звал ароматные запахи свежезаваренного черного кофе со сливками и горячих бутербродов с сыром… Я все делал машинально, потому что мне давно уже не нужно было думать, что я делаю. Я брел на работу в маленькое издательство, выпускающее научно-популярные брошюры. Я устроился туда сразу после окончания института, хотя мне предлагали журналистские должности сразу несколько солидных газет. И все же я намеренно выбрал место корректора в издательстве, чтобы машинально изо дня в день править чужие ошибки. Тогда я считал, что поступаю правильно. Во-первых, издательство находилось в двух шагах от дома и я мог сэкономить уйму времени на дорогу. Во-вторых, рутинная, несложная работа экономила мои мысли, идеи и силы. В общем то, что я мог целиком отдать своему творчеству. Я был уверен, что стану настоящим писателем.
Но шли годы. Запасы времени и творчества истощались, а роман продвигался все медленней и медленней. Пока вовсе не остановился. Журналистскую работу мне уже не предлагали, да я и не стремился. Я чувствовал, что утратил навыки быстрого и легкого письма. И потихонечку, как-то незаметно, смирился. Экономии мыслей и чувств не случилось, поскольку они как-то иссякли вообще. Но я успокаивал себя тем, что еще оставалась экономия времени – на дорогу. Хотя она мне уже была не нужна.
В часов пять я медленно возвращался домой привычным путем вдоль березовой аллеи, садился на свою скамейку возле маленького пруда, где плавали утки. Доставал кусочки хлеба, оставшиеся от обеда, мелко крошил их и бросал в воду. И долго наблюдал, как утки подплывают к бережку и жадно хватают хлебные крошки. Я машинально доставал из сумки большой блокнот и долго сидел, вглядываясь бессмысленным взглядом в белые чистые листы бумаги. Продавщица мороженого, чей киоск располагался неподалеку от «моей» скамейки, непременно высовывалась из окошка и предлагала эскимо. Иногда я соглашался, иногда – нет… Так продолжалось лет десять. Лет десять назад я ей понравился, почему-то соврав, что работаю журналистом. Видимо, тогда я еще хотел казаться значительным в этой жизни. С годами это прошло. Но признаваться во вранье было поздно. Я думаю, правда бы разрушила наш общий, однотонный, маленький мир, к которому мы привыкли с годами. Продавщица непременно спрашивала, что я пишу. И я охотно пересказывал ей статью, прочитанную утром в какой-нибудь газете. Она восхищенно вздыхала и была, пожалуй, единственной на свете моей поклонницей. Вернее, поклонницей того, что мне не принадлежало. Она старилась и полнела у меня на глазах. Точно, как и я старился и седел у нее на глазах. И все же нам удалось остановить время. Потому что изо дня в день повторялось одно и тоже. И эта аллея, и эти утки, и мороженое.
Так, не выдавив из себя ни строчки, а лишь оставляя на страничках чужие стихи, которые приходили на память (надо было делать вид, что пишу), я возвращался домой. Где меня уже ждала жена и горячий, сытный ужин. Он него я получал истинное удовольствие. И, наевшись до отвала, устраивался на диване. И в обнимку мы смотрели телевизор до полуночи. Еще в начале совместной жизни мы обсуждали книги, выставки, фильмы и спектакли. Но с годами ушло и это. Темы разговоров перешли на соседей, на заготовку маринадов и солений, на мечту о маленьком домике где-нибудь в глухой деревушке. И эти темы меня гораздо больше и радовали и трогали, чем пустая болтология об искусстве. Разговоры об искусстве меня все больше раздражали, приводили в уныние, напоминая о прошлом, в которое я ни за что не хотел возвращаться.
