Почему вообще в нашей речи «минус» стал синоним недостатка, а «плюс» – достоинства?
«Южный» созвучно «юному», «северный» – «седому». Окружающий меня мир сочетает южные юность и горячность с седой северной мудростью. Этим и хорош Владивосток. Это правильно, что наше море – то ласково-парное, то замёрзшее в стекло. Быть только северянином или только южанином – слишком узко, так же как быть только европейцем или только азиатом. Меня устраивает то, что Владивосток находится сразу во всех четырёх сторонах света. Ничто не мешает мне считать его центром мира.
В основном всё населенье – моряки и рыбаки…
Иван Панфiловъ. «Море воды»Мы – кораллы…
Илья Лагутенко. «Кораллы»Во Владивостоке есть институт ТИБОХ, в котором уже упомянутый профессор Брехман изобрёл знаменитую настойку «Золотой Рог». Лучше не разворачивать эти буквы в прозаический «Тихоокеанский институт биоорганической химии» – аббревиатура звучит подобно сказочному заклинанию. Там делают лекарства и добавки к пище из гидробионтов – звёзд, ежей, моллюсков. Можно ли человека отнести к гидробионтам? Более узко: к морским млекопитающим? Или – приморским млекопитающим? Человек – существо, функционирующее на воде в той же степени, что и на воздухе и еде.
Если нырнуть и посмотреть на поверхность воды снизу в солнечный день, она производит волшебное впечатление колышащейся зеркальной амальгамы, сквозь которую чуть просвечивают очертания береговых скал. Вода – чуждая нам стихия, но в воде человеку хорошо. Почему людям так нравится купаться в море? Дело всего лишь в приятной прохладе или – в невесомости, дородовой памяти? В воде человек становится легче, успешнее сопротивляется тоталитаризму закона всемирного тяготения. Море – ступенька на пути к небу, космос-light. Но для жизни в воде мы не приспособлены, инженеры наших тел сконструировали их всё-таки для суши. Если неуклюжие на льдине тюлени становятся удивительно гармоничными и стремительными в воде, то мы в воде оказываемся скованными, неуверенными и поэтому норовим надеть ласты, приближаясь к тюленям. Интересно, как бы мы выглядели, если бы жили в воде постоянно.
Во мне есть что-то от тюленя. Им нельзя пить коровье молоко – я отказался от молока ещё при Брежневе, в бессознательном детстве, перейдя на мясо и рыбу.
Ещё во мне есть что-то от японца, несмотря на европейские рост и разрез глаз. Я скроен по русским, славяно-угро-тюркским стандартам, но живу всё-таки здесь – на берегу Японского моря, дышу морским воздухом, регулярно питаюсь морской пищей и поэтому уважаю японского бога рыболовства Эбису. Чисто физиологически во мне больше японского, чем в среднестатистическом русском. Мне хочется оставаться русским по дизайну и культурному коду, но при этом быть жизнестойким, как японец. Ведь средний русский не доживает до японских лет.
Иногда мне кажется, что в моих жилах течёт море.
* * *
Взаимопроникновение наше с соседями куда глубже, чем кажется, несмотря на то что мы очень разные и навсегда останемся разными.
Япония и Россия – не просто соседи. Они срослись Курилами, как сиамские близнецы. Внешне друг на друга эти близнецы совсем не похожи, но тело у них частично общее. И ещё море, которое бесстрастные учёные определяют как «глубоководную псевдоабиссальную внутришельфовую депрессию».
Если первые два десятка лет своей жизни я не был уверен в существовании Москвы, то в существовании Кореи, Китая и Японии я не сомневался никогда. Их было вокруг слишком много уже с самого детства, с восьмидесятых, хотя Владивосток тогда считался закрытым городом.
Странное дело: приземляясь в Москве, чувствую себя чужим. Не то, когда попадаешь в Японию. Ты быстренько перелетаешь через море, и вода начинает чередоваться с землёй, на которой расцветают яркие жёлтые созвездия. Приземляешься, едешь в город, и жёлтые созвездия оказываются друзами кристаллов-домов, между которыми вьются мёбиусные ленты развязок. По дорогам с горизонтальными светофорами несутся такие родные праворульные японки. В аппаратах по продаже сигарет – знакомые по девяностым синие пачки «хилайта». Виски «Сантори» – не в пример дешевле, чем у нас (привет контрабандистам Зелёного Угла), и его спокойно продают круглые сутки. И все вокруг – свои, хотя и не наши. А то, что едут они по левой стороне проезжей части – так кому не приходилось ездить по встречке.
В голове оживают глубоко запрятанные японские словечки. Возможно, они там самозарождаются. Вершиной моего японского стала фраза «Унаги футацу кудасай» – «Два с угрём, пожалуйста» – не знаю, откуда она во мне взялась. На помощь японским словам приходят английские, русские можно пока положить на полку.
«Вчера трясло», – обязательно сообщат тебе. Токио – каменные джунгли, но не западные, а более человечные. Схема запутанного токийского метро похожа на человеческий мозг в разрезе: не очень понятно, что к чему, но всё работает. Куда не дотянулись щупальца метро – доставит змееголовый синкансэн-сапсан; не исключено, что он умеет плавать – от тёплой океанской Окинавы до сибирского Хоккайдо.
В тихих, как гибридные «приусы», каналах старого Токио дремлют шхуны, парень на берегу Сумиды ловит «судзуки» (судака), на заднем плане – вполне американского вида небоскрёбы. С центральной улицы Синдзюку можно свернуть в узенькие, не разъедешься, улочки с тихими двориками на одну-две машины и крошечными «повседневными» ресторанчиками. Ходить по пустым ночным улицам и дворам не страшно. Вернёшься на центральную улицу – и снова «крауны», «марки», «сайры», которые ещё не знают, что на них положено с сумасшедшим свистом резины гонять по разбитым дорогам Владивостока, Хабаровска, Благовещенска, Иркутска, Красноярска, Новосибирска, отрывая листы защиты, пробивая поддоны и калеча рычаги. Они проживают райский, несознательный период своего существования, и лучше оставить их пока в этом раю.
Япония восточнее Владивостока, но время в ней – западное, иркутское, отчего здесь рано темнеет. Однажды я попал в Японию в конце октября – утром во Владивостоке соскребал со стекла своей машины иней, а днём в Токио было +22°. Японцы ходили в рубашках, японки сверкали полуголыми ногами, на улицах росли бамбук и пальмы, за городом висели на деревьях оранжевые плоды хурмы, у берегов плескалось ещё не остывшее море, – и я снова обиделся на тёплое течение Куросио, которое предпочло нашему берегу японский.
В Иокогаме меня поразили отвоёванные у моря – отсыпанные грунтом срезаемых сопок – территории. Именно таким путём на свет появился центральный деловой район Иокогамы под названием Минато Мирай, что переводится как «порт будущего», но звучит совсем по-русски: «минатом и рай». На таких землях – казалось бы, обречённых быть зыбкими, тем более в условиях постоянных землетрясений, – японцы не боятся громоздить небоскрёбы. Высочайшее здание страны Landmark Tower находится здесь.
Японцы были морскими всегда, что отражается в любопытных нюансах. Например, международные отделы японских заводов называются не международными или зарубежными, как у нас, но – заморскими или заокеанскими. То есть рубежом между Японией и не-Японией всегда выступало море, а не река, горная гряда или условно проведённая по земле линия границы.
Япония – это вода и камни, которые постоянно потряхивает и иногда заливает водой. Японцам никогда не забыть того, что они живут на камнях и воде, к тому же у подножия вулканов. В этом – какой-то важный message для Японии, столь же важный, как мороз и бесконечность покорённых, но не вполне освоенных пространств – для России.
В Японии я впервые понял, что мне нравятся азиатские лица. От европейцев, мелькающих на токийских улицах, хотелось отвернуться, бросив по-японски: «Понаехари!». Даже иероглифы стали если не понятнее, то ближе эстетически.
Я из того поколения дальневосточников, которое не обязательно бывало в Москве и вообще «на Западе», зато поголовно бывало в приграничных китайских городках. Принятое в России для обозначения Украины и Белоруссии словосочетание «Ближнее Зарубежье» меня всегда коробило: какое оно ближнее, Америка – и то ближе, хотя – через океан.
Наше ближнее зарубежье – китайские городки-барахолки, разросшиеся для нас и на наши же деньги. Самое ближнее, самое родное зарубежье – китайская провинция Хэйлунцзян, название которой можно вольно перевести как «Амурская область», потому что Хэйлунцзян – «река чёрного дракона», так китайцы называют наш общий с ними Амур (Арсеньев приводит старое «инородческое» название – Ямур). Столица Хэйлунцзяна – русский город Харбин, который так и хочется назвать Харбинском. Самый близкий к нам город провинции – Сунька, как ласково зовут у нас Суйфэньхэ.
