Ознакомительная версия.
В этот раз ошибки быть не могло.
«Все дело в яйцах, – подумала она. – Птицы могут найти Вепря, потому что с ними поступили плохо и они имеют право на симметричную месть. Древний Вепрь не может ничего с этим поделать – так он создал мир… Но непонятно другое… Почему Птицы могут безнаказанно мучить нас, людей? Если они используют нас для того, чтобы швыряться нами в стены небесной крепости, у нас ведь тоже есть право на месть? Значит, должен быть какой-то космический компенсационный механизм, который позволит и нам убивать их, причиняя такую же боль… Он должен быть! Мы еще отомстим! И за Гумилева, и за всех-всех! Мы увидим их страдание, услышим их предсмертные стоны, и они ничего, ничего не смогут сделать. Они будут бессильны, как бессилен сейчас Древний Вепрь…»
А в следующий миг яйцо, которым стала Даша, влетело в дыру в земле и понеслось по тоннелю. Оно падало все глубже и глубже, к самому центру мироздания, ускоряясь с каждой секундой. Древний Вепрь теперь был везде – он бесплотно окружал несущийся в пустоте поток металла, которым сделалась Даша. А потом она ощутила, как кольца со светящимися знаками, ставшие ее собственными боками, пришли в движение, и знаки на них сложились в последний, окончательный и ослепительный шифр.
Но за миг до того, как все исчезло во вспышке невозможной силы, Даша успела понять, что Древний Вепрь и в этот раз оказался хитрее и сильнее Птиц. Уничтожение скрытой Вселенной, с которой они только что расправились, ничего для него не значило.
Это не он создал бесконечный черный тоннель, чтобы скрыться там от Птиц. Птицы сами нарисовали эти условности в своих боевых прицелах, чтобы хоть как-то увидеть Вепря. Даже после того, как все декорации превратились в поток элементарных частиц, Вепрь по-прежнему был жив.
И Даша уже знала, где он пребывает.
Он ушел в самое недостижимое из измерений – в платоновский космос, пространство чистых идей. Вернее, он не отступал в этот космос, он просто остался в нем той своей частью, которая никогда оттуда не уходила. А все прочие его аспекты, нарисованные безжалостной волей Птиц, были миражом. В него можно кидаться какими угодно бомбами…
Но Птицы не собирались отступать.
Их мудрые и страшные инженеры смерти, полусожженные небесным огнем, предвидели такой поворот событий. Созданное ими оружие было универсальным – оно могло настичь Творца даже в пространстве Платона. Просто его человеческому острию следовало стать другим, совсем другим…
Красная пелена перед глазами постепенно рассеивалась. Рудольф Сергеевич вновь начал видеть свою комнату: книжные шкафы со строгими рядами черно-золотых философских томов, письменный стол с бюстами Шопенгауэра и Канта и массивный старомодный компьютер с недописанной страницей на мерцающем экране.
Припадок прошел.
Рудольф Сергеевич помнил только страшной силы рывок, чуть не сбросивший его со стула. И еще у него были какие-то жутковатые галлюцинации. Египетские боги? Нет… Похожие на них Птицы. Много Птиц. И они что-то от него хотели. Совершенно точно.
«Надо бы к врачу, – подумал Рудольф Сергеевич озабоченно. – Вот так повалюсь однажды на пол, и все…»
Он опустил взгляд на стол. Легче всего было успокоиться, продолжив работу над Пролегоменами к Критике Пространства и Времени. Этот труд должен был золотыми буквами вписать его имя в историю мировой философии, поэтому Рудольф Сергеевич шлифовал в нем каждое слово.
Подняв глаза на экран, он перечитал написанное перед припадком.
«Тайна нашего предназначения, возможно, такова – мы нужны нашему Творцу и Создателю, чтобы он мог БЫТЬ, потому что он существует только относительно нас, своих созданий. Как луч фонаря становится виден лишь тогда, когда попадает на освещаемый предмет, так же и мое сознание, то есть я сам, возникает только вместе с осознаваемыми объектами – и исчезает вместе с последним из них (что знает любой человек, которому снился сон без сновидений). Не таков ли и высший принцип Творения?
Мы есть видения Создателя, делающие реальным Видящего. Как сказано в Изумрудной Скрижали Гермеса Трисмегиста (он же – египетский бог Тот) – «Есть все, которое спит, и видит сон – и этот сон все…»
Рудольф Сергеевич задумался. Продолжение не рождалось в душе.
Ход мысли, недавно такой четкий и прямой, был безнадежно нарушен припадком. В потрясенном сознании до сих пор расходились волны испуга. Столько перечудилось за несколько удушливых секунд…
Страшнее всего были даже не эти смутно увиденные Птицы, а странная уверенность, что самая суть существования только что проявилась, как она есть, и прежде ему просто мерещилось, будто у жизни имеется какое-то иное содержание, украшенное завитками ложных ретроспектив…
И ведь логически такое не опровергнешь… Можно будет вставить попозже куда-нибудь в Пролегомены. Но пока надо прийти в себя.
Рудольф Сергеевич взял в руку лежавший на зеленом сукне телефон и запустил «Angry Birds» – игру, которая всегда помогала успокоиться и собраться с мыслями.
На этом уровне надо было разрушить большую деревянную пирамиду, стоящую на фундаменте из белых – не то облачных, не то ватных – кирпичей. Египетский цикл, самый конец. Зеленая усатая свинья в высокой золотой тиаре, сжимая в руках регалии фараона, сидела в тайном центре пирамиды – видимо, в погребальной камере – и скорбными глазами смотрела Рудольфу Сергеевичу в душу.
Рудольф Сергеевич прицелился и стрельнул первой птицей, похожей на большой и тяжелый коричневый шар. Птица надломила несколько верхних досок, скатилась вниз и с достойным кряком умерла в пыли… Рудольф Сергеевич стал ждать, когда она исчезнет – из какого-то осторожного целомудрия он никогда не запускал следующую птицу, не дождавшись распада предыдущей.
«И ведь какая жестокая игра, – думал он, закладывая в рогатку маленькую синюю птичку, – ведь суть ее в том, что мы убиваем птичек и смотрим, как они умирают. А созерцание нарисованного убийства ничем по сути не отличается от лицезрения настоящего. Как говорят на Востоке, портим карму. И ведь ни за что ни про что!»
Синюю птичку было особенно жалко. Наверно, из-за габаритов: совсем крохотулечка.
«Игра эта, – думал Рудольф Сергеевич, меняя угол наводки, – несомненно, апеллирует к самым низким и жестоким инстинктам из живущих в человеческом подсознании. И вместе с тем она фундаментально лицемерна, как весь западный дискурс. Она позволяет убивать живых существ, сохраняя при этом цивилизованное лицо. Ужасно, однако, что даже в наших деток, которых мы считаем такими вот белокурыми ангелочками, инстинкт убийства уже вшит, присутствует прямо с рождения… А как мяско-то жрут… Ангелочки, да… Надо будет вставить в Пролегомены».
Он запустил птичку в небо и шлепнул по экрану пальцем. Синяя птичка разделилась натрое. Три синих живых шарика отважно и безнадежно врезались в косую стену, повредили несколько планок и скатились вниз – умирать.
Зеленый свинтус-фараон глядел на Рудольфа Сергеевича исподлобья с мрачным фатализмом. Его рот под рыжей щеткой усов чуть заметно шевелился, словно начитывая непонятную каббалу. У Рудольфа Сергеевича мелькнула конспирологическая догадка, что этот зеленый свиной фараон сам устроил птичье покушение на себя, чтобы тут же назидательно покарать виновных…
«Наверно, – подумал Рудольф Сергеевич, – мне потому Птицы примерещились, что постоянно играю в эту дурь. Слишком уж часто… Как ребенок, право. Даже неловко…»
Мысль, нарушенная припадком, вернулась наконец в творческую колею: стало ясно, как философема должна развиваться дальше.
Рудольф Сергеевич положил телефон на стол и застучал по клавишам:
«Итак, есть всё, которое спит и видит сон – и этот сон всё… Основной вопрос философии и теогонии тогда прозвучит так – Lucid Dream or Nightmare? Осознает ли ВСЁ, что ему снится сон? Или это просто кошмар, над которым ОНО властно не более, чем мы над своими дурными снами?
Наблюдая за окружающим, логично предположить, что наш Творец видит кошмар, но не может в него вмешаться – так как не знает, что спит и видит кошмар. Возможно, он все-таки благ, несмотря на зло, постоянно причиняемое им миру – ибо просто спит и видит сон. Зло перестает быть его выбором и предопределением. И, last but not least, в этом случае объяснимым становится древний парадокс, завораживавший еще Ницше и Борхеса – самоубийство Бога, лежащее в основе множества легенд и религий…»
Рудольф Сергеевич почувствовал между лопатками дрожь благоговения, словно бы сладчайшую чесотку духа, намекающую на то, что у него пробиваются крылья. Так всегда бывало перед тем, как ему удавалось на несколько мгновений заглянуть в сверкающий мир Идей – платоновский Космос.
Он ясно увидел тот духовный механизм, который тщился описать, и понял, что почти разгадал его сокровенное устройство.
Перед ним возникли два ослепительных шара, соединенные линиями, проходящими через расположенный точно между ними фокус. Это было подобие объемного знака бесконечности – переливающаяся и сверкающая всеми цветами радуги трехмерная восьмерка.
Ознакомительная версия.
