Ознакомительная версия.
Печенкин смущенно улыбнулся и попытался деликатно вступить с автором статьи в полемику:
– Все правильно… Не умею я есть рыбу ножом и вилкой. Да и невкусно так… А он ел! И что получилось? Да если бы я свою грязную лапу в его чистую пасть не засунул… Читай дальше, ага…
Прибыловский криво улыбнулся:
– «Парадоксом является то, что с такими людьми, как Печенкин, связываются надежды на духовное возрождение России. О духовности русские могут говорить бесконечно! (Еще недавно с таким же энтузиазмом они говорили о коммунизме.) Никто точно не знает, что такое духовность, это расплывчатое понятие русские связывают с религией. Они строят церкви, в которые не собираются ходить. Тон, конечно, задает Москва, но и провинция старается не отставать. Мой новый русский строит церковь из материала весьма неподходящего – из хрусталя. Зато как будет блестеть! Византии давно нет, а византийское тщеславие осталось. Оно пребывает в России. На деньги, которые господин Печенкин потратил на свой хрустальный храм, можно было бы построить тысячу общественных туалетов. О, если вы не были в привокзальной уборной города Придонска, то вы не знаете России!»
– Дались им эти уборные! – взорвался вдруг Владимир Иванович. – Гадить, что ли, они сюда приезжают? Читай дальше…
Прибыловский кивнул и, словно перед прыжком в воду, набрав в грудь воздуха, прочитал:
– «Россия – последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация».
Печенкин смущенно крякнул и подбодрил секретаря-референта:
– Читай – интересно…
– Я… не могу… – еле слышно доложил Прибыловский.
Владимир Иванович посмотрел на него внимательно и поверил.
– Тогда я сам. Мне, вообще-то, перевод принесли, но ты же знаешь, я читать – не очень… – Он пододвинул к себе листок с текстом, посадил на кончик носа очки и, водя по строчкам пальцем, нашел нужное место. – «Россия – последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация. Вернувшись из своей поездки по России, Александр Дюма назвал русский народ ребенком, которому, чтобы повзрослеть, предстоит пережить не одну революцию. С тех пор прошло полтора столетия. Русские постарели, но не повзрослели. Россия – старый ребенок, обреченный на новые революции. Возможно, когда-нибудь эти слова станут синонимами: Революция и Россия». – Печенкин отупело смотрел в листок с текстом. У белого как мел Прибыловского мелко дрожал подбородок. – Революция… Россия… – забасил Печенкин, словно кому жалуясь. – Да что он знает о России, замухрышка французский! – Он поднял глаза на секретаря-референта, сорвал мешающие очки, с хрустом смял их в кулаке и повторил: – Что он знает о России?
– А вы? Что вы знаете? – зашептал Прибыловский, и из глаз его неожиданно брызнули слезы. – Что вы вообще знаете? – продолжил он уже на крике. – Разве это не правда? А как вы витрину в фотоателье разбили? Забыли? Зато я не забыл. Россия – ну и что? – Слезы буквально заливали лицо секретаря-референта, но он продолжал обличать: – Если сто раз за день не повторите «Россия», то не спите потом, наверно! Средство от бессонницы для вас – ваша Россия! Патрик еще не все сказал! А я скажу! Вы – дикарь! Поэтому вы рыбу руками едите! И в туалет вам все равно в какой ходить, грязный или чистый! Потому что – дикарь! И все вы здесь дикари! И никогда как люди жить не будете. Замухрышка… Да вы ногтя Патрика не стоите. А мы… Я… Я и Патрик… Мы с Патриком… Он мне не друг… Он мне больше чем друг! Я люблю его! Люблю! Слышите? И он любит меня! Для вас это дикость, потому что вы – дикарь! А мы с Патриком будем жить вместе! Во Франции! И, у нас будут дети – мальчик и девочка… Но вам это не понять. Никогда не понять. Вот и оставайтесь в своей России! – И, зарыдав в голос, закрывая лицо ладонями, секретарь-референт выскочил из кабинета.
Печенкин долго сидел в своем кресле, пытаясь осмыслить произошедшее, но это ему, кажется, не удавалось. Тогда он поднялся, стал думать стоя, но только развел руками.
Пребывая в состоянии оторопелого изумления, Владимир Иванович вышел из кабинета и чуть не наткнулся на секретаршу Марину. Печенкин поискал глазами, куда бы сесть, и медленно, осторожно опустился на край низкого кожаного дивана.
– Марин, а что, Прибыловский – голубой? – спросил он шепотом.
Секретарша улыбнулась улыбкой Джоконды и промолчала.
Владимир Иванович пожал плечами.
– Да мне-то в принципе все равно… Неожиданно просто…
И Печенкин ссутулился, втянул голову в плечи, спрятал ладони между колен и сделался вдруг маленьким и жалким.
Марина посмотрела на него сверху сочувственно и ласково, вздохнула и проговорила:
– Эх, Владимир Иванович, Владимир Иванович, ничего вы вокруг себя не понимаете!
Печенкин еще ниже опустил голову и мелко покивал, несомненно соглашаясь с таким о себе мнением. Казалось, он засыпал – как намаявшийся ребенок или уставший от жизни старик. Марина не двигалась, боясь его потревожить, но Печенкин вдруг сильно вздрогнул, встряхнулся, поднял голову и заговорил деловито-озабоченно:
– Значит, так, Мариночка…
В руках секретарши мгновенно оказались блокнот и ручка.
– Значит, так, – повторил Владимир Иванович и продолжил: – Мне… в кабинет… сейчас… водки… ящичек…
– Водки вашей? – спросила Марина, записывая.
– Любой, – кротко ответил Владимир Иванович и добавил: – Воды, и побольше… Любой тоже, только без газа… И это… соды питьевой, а то изжога что-то замучила… – Он замолчал, вновь задумавшись.
– Всё? – спросила Марина, и в голосе ее появилось то легкое раздражение, которое часто бывает у официантов, когда заказ бессмысленно затягивается.
Печенкин поднял глаза и внес в свой заказ поправку:
– Нет, водки, пожалуй, два ящичка…
Глава тридцать первая. ЭЙ, ЕСТЬ ТУТ КТО?1
И все-таки они полетели на белоснежном своем красавце «фальконе» – отец и сын Печенкины, и это были счастливейшие, сладчайшие мгновения их жизни! Небесная твердь над головами потемнела, как синее стекло, а пшеничные квадраты полей внизу выбелились солнцем, и это зримое ощущение верха и низа настраивало на торжественный лад, радовало и веселило.
Они взяли с собой в дорогу еду, сперва насыщающую душу, а уже потом тело, еда эта лежала в беспорядке на столе: халва, вобла, конфеты «Мишка косолапый», вареная картошка и малосольные огурцы, кильки в томате, розовый зефир, копченая курица, хала с маком и жаренные в масле пирожки с повидлом. А еще они взяли с собой в дорогу два ящика пепси-колы, и, когда, встречаясь с воздушными потоками, их легкий «фалькон» вздрагивал, бутылки дружно и бесстрашно позвякивали.
– Летим, Илюха! – закричал Владимир Иванович и изобразил пальцами викторию или по-нашему козу. – Лети-им!
Они летели, и несомненность этого факта давала Печенкиным столько силы, что казалось, захоти они сейчас поменять местами небо и землю – сделают это играючи. Но хотелось другого. Илье хотелось другого, и Владимир Иванович хорошо понимал хотение своего сына, потому что сам хотел того же, но стеснялся в этом признаться. Однако и терпеть мочи больше не было, и, в последний раз глянув в сторону кабины летчика, Владимир Иванович решительно скомандовал:
– Пошли!
Илья благодарно глянул на отца.
И они пошли, слегка покачиваясь, к кабине летчика, положив друг дружке руки на плечи.
Потому, потому что мы пило-ты!
Небо наш, небо наш родимый дом! –
громко в ритме марша запел отец, и сын смущенно и счастливо засмеялся.
То, что сейчас между ними происходило, было не любовью отца к сыну и не любовью сына к отцу, – это было больше чем любовь, это была дружба, мужская дружба – самое ценимое Владимиром Ивановичем чувство.
Летчик Фриц в небе был еще краше, чем на земле. Оробело и застенчиво смотрели Печенкины в его крепкий, загорелый, аккуратно подстриженный затылок, на его сильную спину под белоснежной коттоновой сорочкой, на витой золотой погончик на широком плече.
Почувствовав их взгляд, Фриц повернул голову и кивнул, показывая, что все в порядке.
– Слышь, Фриц, мы чего пришли-то, – смущенно забубнил Владимир Иванович. – Можно Илюха порулит немного?
Из‑за наушников летчик, разумеется, ничего не слышал, но ему было достаточно увидеть глаза Печенкиных, одинаковое выражение их лиц, он все сразу понял, замотал головой и заговорил решительно и возмущенно:
– Nein! Nein!
Это было бесполезно, Владимир Иванович сочувственно глянул на сына, указал пальцем в сторону Фрица и прошептал Илье на ухо, успокаивая и объясняя:
– Фашист…
Илья улыбнулся – на самом деле он не очень расстроился.
– Moskau! – громко объявил вдруг летчик и указал рукой вправо и вниз.
– Маскау?! – удивился и обрадовался Владимир Иванович. – Маскау, говоришь. Ну держись, Маскау!
Ознакомительная версия.
