Игорь Савельев - Zевс

Поздний и куда более серьезный роман между Светой и Лешей – то, что закончилось разрывом всех отношений, дружб, мнимыми смертями и реальными, как говорили, попытками суицида, – разгорелся через несколько лет. Уже тогда Кирилл как бы и не помнил того, что было с ним самим, и ему совершенно не было странно, что его бывшая возлюбленная сошлась с лучшим другом. Он это действительно почти не помнил, во всяком случае, точно никаких уколов ревности не чувствовал – а просто с доброй дружеской усмешкой наблюдал. И когда Леха ее бросил и выгнал, обиделся за Свету тоже не из былых чувств, а скорее, из чувства товарищества…

Или слишком бурно обиделся – для чувства товарищества?..

Не важно. Все быльем поросло.

Леша действительно всегда был рядом, лучший друг, – других ведь и не появилось, – а теперь Кирилл плюется за его спиной.

Какой-то запоздалый стыд за эту «неблагодарность» порой накатывал; Кирилл и Леша сидели перед мерцающим телевизором, в темной комнате, Яна давно пошла спать; преувеличенные отсветы экрана бились и множились в зелени бутылок, и Кириллу хотелось сказать другу что-то… настоящее.

– Ты знаешь, ты не обижайся… – начал он и надолго задумался. – Я правда не могу сейчас уйти с этой работы… У меня правда есть одна… разработка, открытие, которое меня держит в ОКБ. Я придумал крутую штуку. Я ведь придумал, как сверхзвуковые самолеты будут преодолевать звуковой удар. – Он помолчал для значимости. – И дело не в конструкции. Они же все экспериментируют с конструкцией: форма носового обтекателя, форма крыла… Это у них никогда не полетит. Это так и будет «наука ради науки». Кому это нужно?..

– Никому, – эхом откликнулся вялый Леха, уже всерьез пьяный.

– Вот именно! – горячо и даже с лишним энтузиазмом согласился Кирилл. – Конструкция… Она не уменьшит избыточное давление, которое и вызывает звуковой удар в несколько раз. И потом… Сколько-нибудь уменьшит… Но самолет же неровно летит… Начнет маневрировать, опять давление возрастет…

В экране бурно сменялись ролики. Чудовищная реклама холодильника, где показано, как тысячей ртов дышит салат.

Леша, кажется, спал.

– Я думал над революционными решениями, – дрогнувшим голосом говорил Кирилл. Он никому еще это не рассказывал. – Чтобы изменить импульс давления перед самолетом, радикально изменить, надо менять само поле. Но как? Была на западе идея насчет тепловой иглы на носу самолета… Это сообщает дополнительное тепло потоку, и давление резко меняется… Но это не то. Подогретый поток неизбежно станет обтекать корпус самолета. Сильно нагревать обшивку. Это проблема, которую трудно решить, а скорее всего, невозможно. Понимаешь?

Леша, кажется, кивал.

– Электричество! – выкрикнул Кирилл. Глаза его горели, а может, это отражались вспышки ночной телевизионной бессмыслицы. – Сильнейшее устройство в обтекателе самолета, генератор, который – через ту же выведенную наружу иглу – посылает в пространство мощные электрические разряды.

…Леша зычно, с муками блевал. И, кажется, на этот раз-то поднял сиденье унитаза. Во всяком случае, Кирилл слышал характерный стук. Он терпеливо ждал, чтобы продолжить… исповедь? Презентацию? Какое дурацкое слово – презентация. Что-то хорошо знакомое по авиасалонам, чему истинное имя – «очковтирательство». Рисунки машин, которые никогда не будут построены. Макеты машин. Пластическая масса из баллончика. Обклеенная глянцевой пленкой…

Нет, эта-то идея выживет. Этой-то идее открыты все дороги в будущее. Она обессмертит его имя… Нет, это не главное, и это совсем из другой оперы. Но разве не это решение искали десятилетиями лучшие инженеры России, Франции и даже Америки, где, правда, сверхзвуковой пассажирский лайнер так и не построили, но активно пытались?..

– Электрическое поле станет несколько отклонять набегающий поток. Это первое. Но главное, мы создаем мощное возмущение перед самолетом. Оно делит скачок давления на два, на три меньших скачка! Они уже не совпадают, они смещены относительно друг друга, понимаешь? Это же революция! Удара по земле не будет!..

Восторг Кирилла затухал; он подумал вдруг, что безучастный, изможденный алкоголем, бессмысленными годами в Казани, бессмысленными месяцами в Москве, Леша уже настолько утратил всяческий профессиональный интерес и даже минимум знаний, что все эти разглагольствования бесполезны. Кирилл попытался представить, как звучит все это – сокровенное – для человека со стороны. Мощное возмущение, революция, удар по земле… Тьфу. Помесь передовицы «Новой газеты» с третьесортным блокбастером.

Надо было хотя бы сохранить лицо при плохой игре. Кирилл постарался сказать как можно небрежнее, но с максимумом достоинства:

– Во всяком случае, я понемногу разрабатываю весь комплект для «Ту-444». Генератор, схему… Несколько принципиально новых решений, потому что технологий, описывающих, как посылать такой импульс в пространство, почти нет… Сейчас просто выжидаю и раздумываю, нужно ли это кому-нибудь. Вот и все.

Леша медленно повернулся к нему. Да, совершенно пьяные глаза.

– Ты должен назвать свой самолет «Зевсом». Или как-нибудь не так тупо… Но именем античного бога. Он же посылает вперед себя молнии? Я правильно понял?

По потолку плясали тени, будто бы виной всему был не телевизор, а исполинские комары.

Кирилл сидел размякший: у него есть друг, который его понимает (хотя в его словах про Зевса звучала-таки какая-то доля иронии).

– Да пошел ты, – весело ответил он, и оба посмеялись; этот дружеский цинизм – взаимный – означал в данном случае: спасибо.

Леха щелкал пультом и вдумчиво остановился на ночном эфире РенТВ, где в якобы интригующей, а на деле дешевой туманности вертелись голые тела: актеры старательно балансировали на грани порнографии; плескались груди в автозагаре; там, где участвовало белое кружевное белье, пересвечивался кадр. Запиралось на ключ метро. Редел поток раскаленного МКАДа. Бежала жизнь, бежала жизнь.

Неведомая смерть.

То, что она сама по себе есть загадка, и никто не знает, что там – за чертой, и каждый думает и думает об этом, втайне даже от себя…

Михалыч объявил внезапные поминки. Он так и не пояснил: поминки чьи? Просто, явившись к полудню вместо обычных десяти утра, грохнул пакетом об стол и принялся выгружать: две бутылки водки «Слезинка Байкала» по ноль-семь литра; какие-то пироги в целлофановых мешочках… Михалыч разворачивал мешочки, нюхал пироги, мял в руках:

– У армян купил… Посмотри, вроде, ничего?..

Было не вполне понятно, к кому он обращается: Татищев, нацепив узенькие очки, с крайне надменным видом читал что-то (листок ему принес китайский аспирант). Китаец, имени которого Кирилл никак не мог запомнить, в каком-то неуместном – для теплыни начала августа – глухом свитере, мялся и жался рядом. Он не решался даже присесть. В былые времена, когда Кирилл был более желчным, он не преминул бы сформулировать что-нибудь в духе «рабская психология» – не вслух, для себя. Сейчас же удивлялся тому, с каким безразличием Татищев, то есть руководитель отдела, воспринял выставляемую водку, в которой как-то особенно пронзительно собиралось солнце и бешено крутились мгновенно исчезавшие тут же пузырьки. Было не вполне понятно, что вообще происходит, потому как о причинах выставления «поляны» Михалыч сказал крайне скупо. Как-то в духе:

– Приснился сегодня… Сказал: «Че, сука, не поминаешь?» Ну я удивился утром, вроде ни годовщины, ничего… Ну ладно, в магазин побежал, надо так надо…

Надо, так надо. Именно с этим ощущением все, кто был в комнате, и сместились к импровизированному столу где-то ближе к обеду: Татищев – не отрываясь от бумаг, китаец – не отвлекаясь от священного трепета… Будничность поминальных обрядов всегда смущала Кирилла. Он не однажды думал об этом. После похорон пожилого родственника – еще там, в Казани, – он, оставаясь в квартире помогать с уборкой, изумленно наблюдал, как обыденно его тетя являла миру какие-то тайные знания, вроде того, что мыть полы надо от дверей и прочее. Впрочем, та уборка запомнилась только тем, что он промочил носки святой водой. Которой щедро сбрызгивались комнаты. То ли на три дня, то ли на девять они собрались фактически на завтрак с обильной водкой, и Кирилл едва не поперхнулся этой медицинской горечью, когда та же тетя, громко, спокойно, как ни в чем не бывало, принялась разговаривать с покойным, в духе: теперь ты защитник наш… и далее.

Сейчас Михалыч деловито, без сантиментов (мужик!) просто разлил водку, толсто порезал пироги: первую приняли не чокаясь, а дальше потекла обычная застольная беседа (и Татищев наконец убрал бумажки, да только китайский ученик так и не раскрепостился, хоть и пил наравне со всеми). Михалыч так и не пояснил, кого поминали, а может, забыл, а спросить Кирилл постеснялся…

Разговор о видах на урожай и о прочих сторонних материях, впрочем, то и дело сбивался на что-нибудь, так или иначе связанное со смертью; прозвучало, например, что вот, умер Солженицын. Татищев припомнил приличествующее – как в этих же стенах передавали друг другу бледные копии «В круге первом». (И, повеселев, Кирилл поедал пирог в борьбе с вываливающейся начинкой, ехидно косился на каменевешего лицом китайца: у них-то, поди, за самиздат по-прежнему расстреливают на площади.) Михалыч вспомнил неподобающее: рассмеявшись, рассказал, как его сосед – доцент – решил как-то совершить акт гражданского мужества. В «самые глухие» для него годы – начало восьмидесятых. (И, потяжелев взором, Кирилл задумался, что это интересно: технари и гуманитарии считают «самыми глухими» зеркально противоположное.) Имя Солженицына, естественно, упоминать тогда не полагалось. А сосед смело принялся печатать в диссертации… «Вермонтов» вместо «Лермонтов». Типа, опечатка. Типа, знающие – поймут. Узник Вермонта…