Ознакомительная версия.
А ты сидишь и слушаешь, как торопливо цокают их каблуки и каблучки по суетливой мостовой, и не ожидаешь ты ничего, и не стремишься никого встретить. И вообще ничего тебе не надо. Согласись – хорошо. Согласись – одно сладкое удовольствие.
Но если нет у тебя лишнего времени в середине рабочего будня, потому что сама ты занята безотрывным, важным трудовым производством и не можешь выйти на Пятую авеню побездельничать – не расстраивайся. Так как знаю я: все у тебя и так хорошо, жизнь и так удалась.
– Да, – сказал Володя, – пса ты здорово звезданул. Ряха у него разбита вдребезги.
– Да чего там, собака. Собака ни при чем, собаку даже жалко. Вот чувак, гад, зарезать ведь мог, и хотел, главное. И нож этот, ты нож видел?
– Да, видел. Но нож как раз ерунда. Подумаешь – нож. У тебя ведь тоже мог нож оказаться.
– Да нет, – ответил я меланхолично, потому как доканчивал свою стеклянную бутылку, – не было у меня ножа. Я без ножа хожу.
– Ну и напрасно, – возразил мне следователь. – Ходи с ножом, безопаснее будет. – А потом снова добавил свое: – Нож – ерунда. Вот собака, гнида, такая напополам перекусит.
– Нет, Вов, – не согласился я, – не соглашусь, нож хуже собаки.
– Не, собака куда как хуже. Нож чего, ерунда, – повторил Володя, зачем-то упорствуя про нож.
Видимо, предположил я, нож действительно не особенно пугает, когда у тебя под мышкой пистолет огнестрельный кожаной кобурой в бок тычется. А может, и не было при нем никакого пистолета, а просто действительно не пугал его нож. А вот меня испугал.
Мы так и проспорили еще минуты четыре.
– Слушай, – сказал он потом, – давай еще по пивку.
Мне хотелось, но я не мог.
– Не могу, Володь, мне еще сегодня диссер писать. Я сегодня не писал еще.
– Каждый день пишешь? – спросил он, и, может быть, проскользнула в его вопросе ненарочная зависть. А может быть, и не проскальзывал никто. А даже если и проскользнула, то никакая не черная, а совсем противоположного цвета.
Потому что черная зависть – она про что, Инесса? Черная зависть – она про то, что вот если у меня чего нету, то хорошо, чтобы и у других то же самое перестало быть. И потому нехорошая она, черная-то.
А белая – та нормальная. И звучит она нормально: это здорово, старик, что у тебя имеется. Вот и мне тоже надо бы поднапрячься как-нибудь, чтобы самому обзавестись таким же.
Чувствуешь разницу, Инесса?
– Ага, каждый, – ответил я.
– Ну да, понимаю, – он кивнул. Мы снова помолчали, но пауза не была искусственная, так молчат друзья, не надо им все время языки чесать, и так все понятно. Вольная была пауза.
– Тебе надо судебно-медицинскую экспертизу пройти, – напомнил он мне. – Ранения твои. – Я понял, что это он про порезы на левом бедре. – Я позвоню в травмдиспансер, чтобы тебя без очереди.
– Спасибо, – сказал я. Мы еще посидели.
– Ну, ты точно не будешь? – спросил он, указывая на портфель.
– Не, Вов, точно. Извини, как-нибудь в следующий раз.
– Ну ладно. Ты вот чего, Толь, ты звони, если чего. Если нужно чего. Ну, сам понимаешь, мало ли чего. Помогу, если смогу.
– Вот, Инесса, все говорят – блат, знакомства. Да какой там блат? Просто сходятся люди, легко им друг с другом, и выясняется, что рады они иногда помочь, хотя, может, и не потребуется тебе никогда. Но ведь и ты готов, в свою очередь, – и так оно наращивается и обрастает, и сращивается поколение корнями, и от этого чувствуешь ты себя защищеннее по флангам и тылам.
– Спасибо, Володь. Ты тоже звони, если чего. Да и просто так звони.
Он кивнул и встал, почему-то от него отражалось тусклое подобие грусти. Может, ему не хотелось идти в свою суровую контору, а может, просто не хотелось уходить, а может, мне так только показалось.
– Ну я пошел, – сказал он, – ты не забудь завтра про экспертизу. Я позвоню туда.
И он ушел, и я остался один на бульваре.
А потом прошел день, и утром следующего ты ко мне снова приехала, Инесса. Почему ты ко мне в основном по утрам приезжала? Может, я свежее был по утрам?
Мы опять не спешили никуда особенно, но время накатывало, и к середине дня мы сели в Лехин автомобиль со специальными номерами и поехали в травмдиспансер в район Сокола на экспертизу, по месту, так сказать, нанесения моих нетяжких телесных повреждений. Подрулили мы туда, значит, я предупредил тебя, что ненадолго отлучаюсь, минут на пять – чего там дольше с моими порезами делать? И осталась ты, верная моя Инесса, ожидать меня в автомобиле. А я направился на экспертизу, не ведая, что обманул тебя ненароком, что не вернусь через пять минут. И через десять – не вернусь тоже.
Приняли меня, как и обещали, без очереди. В кабинете присутствовал врач, травмовед, и сестра, но она меня не заинтересовала; может быть, лет десять-пятнадцать тому назад она бы меня и заинтересовала, но не теперь. Впрочем, она была очень мила. Я сразу догадался, что следователь Вова им уже звонил, по тому понял, как они на меня смотрели восторженно, да и по мягкой человечности в голосе.
– Слышали, слышали, весь район только и говорит, что, мол, парень молодой задержал рецидивиста с лютой собакой. Он, кстати, ее специально на людей науськивал. Ну что же, молодой человек, приспустите штаны, осмотрим ваше героическое ранение.
Я приспустил, не ожидая ничего плохого. Ничего плохого и не оказалось.
– Так, Танечка, записывайте, – проговорил доктор сестре, и я еще подумал, что я бы ее Танечкой назвать не догадался бы. – Два ножевых открытых ранения. Первое – полтора сантиметра в длину, второе – один и семь. Глубина…
Он так диктовал и диктовал, и я не могу сказать, что мне было не интересно, интересно мне было, просто многого я не понимал. Слова какие-то употреблялись не совсем знакомые. Потом я натянул штаны на место, где им и предназначалось.
– Счастливо, Анатолий, – сказал врач на прощание. – Рад был, очень рад. Да и Танечка рада.
Я посмотрел на Танечку и убедился, что она действительно рада. И я стал выходить.
Я уже почти вышел, уже дернул дверь за ручку и приоткрыл ее уже, еще бы секунды две-три – и оставил бы я ее, дверь, за собой, да и кабинет бы оставил, и опять удачно выкарабкался бы я сухим из мутной ихней воды. Но не было у меня этих двух-трех секунд, не отпустило их мне время.
– Хотя, Анатолий… – раздался задумчивый голос врача из-за спины, – зайдите-ка еще на минутку.
И я послушался и вернулся. А напрасно. Потому как надо было бежать мне опрометью, сломя голову, стрекачом (какие там еще усиления языковые имеются?), к тебе, Инесса, бежать и быстро заводить автомобиль. Может, и не поймали бы они меня тогда, и улизнули бы мы, и не потерял бы я тебя в результате, Инесса. Но я всегда доверчивым был. Вот и вернулся.
– Знаете что, – предложил мне доктор, – ну-ка покажите мне свои ранения еще раз.
Я послушался и опять приспустил штаны.
– Да, – снова сказал доктор, и голос у него снова был задумчивый-задумчивый. – Сильные воспалительные процессы вокруг ранений.
Я с подступающим волнением глянул на свои неглубокие ранки. Вокруг них действительно было красновато, не так, чтобы уж очень воспалительно красно, но красновато.
– А не сделать ли нам, Танечка, Анатолию противостолбнячный укол?
Танечка подошла, вгляделась в покраснение и согласилась.
– Да, Валерий Николаевич, сильное воспаление. Противостолбнячная сыворотка в таких случаях решительно показана.
Весь этот внезапный поворот врачебной инициативы у меня сразу вызвал тревогу, и от слова «сыворотка», и про столбняк, да и слово «укол» – все это попахивало открытым насилием, и я запротестовал.
– Знаете что, – сказал я, – мне и так очень хорошо. И не больно мне совсем. Я, знаете, нисколько не чувствую боли. Так что ни к чему мне укол.
– Что вы, что вы, – покачал головой Валерий Николаевич, он, кстати, был мужчина в самом что ни на есть соку, и не зря он Танечку называл так ласково, даже при людях. А как он называл ее при закрытых дверях? Можно только догадываться, Инесса, только догадываться.
– Противостолбнячный для профилактики не помешает. Никак не помешает. Мы ведь не знаем с вами, что там было, на лезвии ножа. Вполне возможно, что и микробы. Представляете, Анатолий, микробы! – Тут он поморщился брезгливо и тут же добавил с новой, удвоенной настойчивостью: – Так что непременно противостолбнячный. Именно противостолбнячный.
Я знавал таких людей, их возбуждают собственные мысли. Сначала они возникают как предположение, мысли эти, как приблизительное допущение, но по мере прохождения через организм спело созревают и на выходе представляются как единственно возможные. И окрыляют они создателя.
Обычно это ничего, обычно – не страшно. Ну, возбудился человек от собственной мысли, ну кому от этого плохо? Ну разве что тем, кто рядом – жене, дочке. Но тут врач травматолог, этот Валерий Николаевич, внезапно проявил себя человеком именно такого сорта, и чем дольше он повторял про «противостолбнячный», тем упорнее у него получалось.
Ознакомительная версия.
