– Сова? – Сова.
Мы поднялись.
– Меня снимите.
– Вы объясните только, как.
– А тут вот кнопочку нажать… Автоматически. – У этой ямы?
– И чтобы скатерть видно было… У этой ямы. Запечатлел я Машу, как уж получилось.
Взяла она у меня из рук камеру, посмотрела на дисплей и спрашивает:
– И – можно – вас ещё?..
– Да как хотите.
Сняла. Себя неловко я не чувствовал. Собрала Маша сумку.
– Всё?
– Всё.
Пошли.
– Бабушка, – говорит Маша, – ещё жива. Ей девяносто девять лет.
– Ого. А как зовут её?
– Елена… А деда звали Константин.
– А как фамилия?
– Аксентьевич. Что-нибудь слышали вы про такого?
– Нет, ничего. Много тут было их… И рано ж умер… Меня на свете ещё не было.
– Ну, да.
– Мать, – говорю, – моя немного младше.
– Такая старенькая тоже?
– Да.
– Деду бы в октябре исполнилось сто восемь. Старицу, где суше, с кочки на кочку миновали.
Под яр спустились невысокий. Прошли до берега косой песчаной. Я чуть отстал, гляжу на Камень. И Машу вижу, всякий так умеет.
Сняла она, не расшнуровывая, кроссовки. Закатав штаны до колен, помыла ноги, села на песок и вытирает их махровым алым полотенцем. Носки сменила. Те, в которых была, сунув их прежде в чёрный полиэтиленовый пакет, в сумку устроила, туда же спрятала и полотенце. Обулась, развязав теперь шнурки и снова завязав их. Поднялась после, щурясь на солнце, смотрит на меня. И спрашивает:
– Что-то не так?.. Вы улыбаетесь.
– Всё так… Просто вдруг вспомнил, – говорю. – Песня есть у нас старинная… Мыла Машенька белые… ноги… Извините.
– Я её знаю, – говорит. – Идём?
– Идём.
– А я смогу ещё сюда приехать?
– А это в ваши планы входит?
– Да.
– Ну, тогда сможете. Я привезу вас.
– Мне так неловко вас просить…
– Да ради Бога. Вы же попробовали сами…
– Неудачно… Я что-то чувствую… Как будто с дедом разговариваю. Странное чувство. Он словно рядом. Здесь вот ходил, здесь где-то спал, работал… И сейчас… Заплакать хочется, простите. Я его видела на фотографиях лишь.
– Я понимаю.
Вышли на дорогу. Среди пустыря постояли.
Я – так, Маша – будто навек запоминая это место. Снова сняла на кинокамеру – ручей, дорогу. И лишь потом направились обратно.
Дошли до лужи, возле которой оставался Машин велосипед. Надел я свой рюкзак, взял спиннинг, повесил рамой на плечо велосипед – рукой, пошёл, его придерживаю.
– Вам тяжело?
– Да нет.
– Дайте хоть удочку, я понесу.
– Ну ладно, удочку возьмите.
Дошагали до машины – с разговорами и незаметно. Минуя грязь, шли по обочине – Маша и ног не замарала даже. А мне, в болотниках-то, всё равно.
Загрузились. Велосипед и тот вместился, возиться долго не пришлось с ним; лежит в багажнике, нас не стесняет.
– Ну, с Богом.
– С Богом.
И поехали.
Вечереет. В лесу сразу, как будто по чьей-то команде, сделалось тихо, а для кого-то, может, и тревожно. Чувствую, Маше стало неуютно. Ей тут, из Белграда-то… представляю. Не знаю, как её и успокоить?..
– Пора такая, – говорю. – Смена дежурств. Молчит.
– Всегда тоскливо в это время.
– Кому-то – да… не всем, наверное.
– Ну, мне-то точно, – говорю. – В природе будто разливается… Но ненадолго – смоет темнотой.
Солнце проглядывает сквозь деревья – красное, вот-вот готово закатиться; видеть дорогу мне мешает – лоб в лоб, навстречу ему катим; к тому ж стекло ещё забрызгано. И протирал его – размазал больше. Но еду как-то – прячусь за щиток, и от деревьев тень, та выручает.
Небо – как золотом облитый купол, земля – престол. Маша в окно открытое любуется – повеселела.
– Красиво, – слышу, говорит.
Как не красиво. Тут тоже лес пока не тронут – забракованный, на наше счастье, – он перестойный; разнолесье.
– Но что вот так, представить даже не могла. Приятно слышать – кулику-то, ещё от сербки, иностранки; не ожидал, что это так меня порадует, словно мальчишку.
– Здесь, – говорю, – и красивее есть места.
– Не сомневаюсь.
На тракт выбрались, нигде не застряли.
В Ялань заехали, и сумерки сгустились; фары уже пришлось включить.
Нашёл я Володю Нестерова, бывшего лесника и моего приятеля по школе, – трактор тот возле дома ремонтировал. Живёт он со своей многочисленной семьёй в одной из половин нового брусового двухквартирного дома. А родительский, который находится в другом конце Ялани, пустует.
Поговорили с Володей. О делах, о детях. О неспокойном нашем времени, но коротко – я тороплюсь, он, понимаю, очень занят. Спросил я его после, можно ли в его отцовском доме на несколько дней остановиться Маше?
Конечно, можно, говорит. Немногословный.
Отвёл он нас в свой отчий дом, пятистенок. Объяснил, что, где и как. Показал в сенях деревянную бочку с водой – ею и мыться, и на чай. Сказал, где, уходя из дому и закрыв дверь на замок, можно и надо будет спрятать ключ, – тут же, над дверью, за наличником. И после этого ушёл.
Съездили мы с Машей за сумкой – оставляла она её у Колотуя, оказывается, местного бизьнесмена, только по прозвищу, но не по делу. Торговал он когда-то спиртом, который привозили ему на прожитьё родственники из Исленьска, – а потому и бизьнесмен – на всю жизнь теперь прилипло. Так называют его и в глаза, он и не думает на это обижаться – мужик весёлый.
Вернулись. Принёс я с улицы дров, печку затопил. Объяснил Маше, как и когда после скутать печь – закрыть заслонку.
– Да я умею с печкой обращаться, – говорит Маша. И улыбается. Век бы смотрел – и на неё, и на её улыбку. Мне уж привычно. Хоть и знакомы без году лишь час.
– Бельё, – спрашиваю, – постельное есть?
– Да, – отвечает, – в сумке… Я же собиралась.
– А не боитесь ночевать?
– Нет. Тут иконы. Никола вон – как с ним бояться…
– Ну, пусть Никола вас хранит.
– Спасибо.
Договорились, что я завтра приеду в половине дня и провожу её на кладбище яланское, – она могилу деда там поищет. Что затея эта безнадёжная, думаю, но ей, Маше, об этом не говорю.
Вышли мы с Машей за ворота. Зажглись в Ялани фонари. Как по заказу. И возле дома светит со столба. Сразу мошка вокруг него крутиться стала.
Выгрузил из машины велосипед.
– Завтра налажу, – говорю.
– Буду вам очень благодарна.
Загнал его в ограду. Простился с Машей и поехал в Сретенск.
Чтобы глаза не уставали, стекло помыл, воды набрав в Бобровке – речка через Ялань бежит и в Кемь впадает; родниковая.
Совсем стемнело. Небо в звёздах. Месяц поднялся – убегает, с такой же скоростью, как и моя машина, – то над деревьями, то меж вершин. Дорога ровная – свет фар её поглаживает плавно. Мотор урчит – не убаюкал бы.
Легче дышать мне стало – сердце отпустило; держало долго, много дней.
К дому подъехав, машину поставил – баком к поленнице, на всякий случай: если нагрянут городские ребятишки, им слить бензин сложнее будет – не подобраться. А с пустым баком мне нельзя остаться завтра – здесь не заправиться нигде, бензоколонки только в Елисейске – пешком не сходишь – сорок километров.
Взяв из багажника спиннинг, рюкзак с грибами и с рыбой, войдя в ограду и закрыв ворота на засов, чтобы собаки не открыли, у нас толкни их – и откроются, разувшись на крыльце, в избу вхожу.
Сидит мама на табуретке в прихожей, ссутулившись, руками на коленях – задумалась. Даже не слышит, что вошёл я.
Постучал в притолоку.
– Можно?! – спрашиваю.
– Ох, – встрепенувшись, говорит. – Я и не вижу и не слышу… Ну, наконец-то. Слава Богу. Уж жду да жду… Уехал ненадолго. С ума сойти… Уж ни случилось ли чё, думаю… Народу всякого шатается, шальных-то сколько… И день весь голодом. Не делай больше так, Ванюха, а то угробишь мать свою… Я же волнуюсь, беспокоюсь. Как только солнцу закататься, места себе не нахожу… Уже все окна проглядела, светло-то было… Стемнело как, дак отступилась… Сначала – всё ждала корову, потом – тебя… Сёдня хоть та уж заявилась вовремя. Стала опять там памятником на угоре, как заполошная, орёт: иди за ней, за лихорадкой… Моду взяла… Пришлось идти, едва вернулась… Было бы ровно, то всё косогоры… Пошто так долго-то?
– Да получилось так, застрял немного…
– Застрял… Не надо было ехать.
– Теперь уж что про это говорить… Как, – спрашиваю, – подоила?
– Дома бы лучше посидел… Да подоила кое-как… Жду вот тебя, ещё не ужинала. Дашь солидолу завтра – дойки смазать ей… потрескались. Разодрала ещё – носило её где-то, через заборы лазила, как кошка… Ну, чё, хоть чё-нибудь добыл? – спрашивает. – Зря только ноги ли намаял?.. Хоть на машине, не пешком.
– Добыл, – говорю, опуская на пол рюкзак. – Такой тяжёлый-то вон, вижу?
– А в нём грибы ещё!
– Кого убил?
– Грибы! Грибы!
– Как ты таскал его… Грибы-ы… Глухая, – встала, на кухню подалась. – С рыбой и с ними-то, с грибами, завтра будешь разбираться. Пока всё в воду опусти. Рыбу – вон в таз, грибы – в кастрюлю… Налей холодной. За ночь ничё уж с ними не случится. А счас – не день… как там, в потёмках?.. Беда, охота да рыбалка… хуже неволи, – говорит.
