Ознакомительная версия.
И одну из них хлопнул я, грешный. Представьте себе роскошный солнечный день на берегу зеленого пылкого моря и детский карнавал в честь дня Нептуна. Ряженые, крашеные, в самых фантастических нарядах – от диких костюмов каких-то африканских папуасов до полного облачения датского принца – подростки резвятся, поют, пляшут, и в центре всего – Королева Карнавала – хрупкая четырнадцатилетняя нимфетка в прозрачной голубой тунике, с балетным тельцем и карими глазами под золотой короной, надетой на льняные волосы. На высоком постаменте она с профессионально-балетной выучкой танцует в паре с Принцем – тем самым пятнадцатилетним темноглазым парнем, которого заприметила моя приятельница-артистка.
По-моему, у нас с ней, с артисткой, одновременно защемило сердце, и мы даже переглянулись, как заговорщики.
– Ладно, Валюша, – сказал я ей. – Я тебе его устрою.
– Если я тебе устрою ее? – спросила она.
– Попробуй…
Не так уж много нужно москвичам, почетным гостям лагеря, которых наперебой приглашают в пионерские отряды для рассказов о театре, кино, литературе и изобразительном искусстве, чтобы завязать разговор с приглянувшимися девчонкой или мальчишкой.
В тот же вечер после карнавала мы с Валей К. пришли в дружину «Комсомольская» на вечерний костер. Мы пели с ребятами песни, рассказывали им о кино и отвечали на их вопросы. Потом девчонки, среди которых была и «моя» нимфетка, окружили Валю К. – их, конечно, интересовало, как стать киноартисткой, как поступить во ВГИК и прочие вещи, которые занимают девчонок их возраста. А я подошел к тому пятнадцатилетнему парню, который так интересовал Валю. Его звали Сережей, он приехал в лагерь из сибирского городка Томска и был ни много ни мало сыном секретаря райкома партии. Я сказал ему, что, на мой взгляд, у него кинематографическое лицо, и в этом не было никакого вранья – этот парень вполне годился на роли положительных молодых героев. Лукавство мое было лишь в том, что, заронив в душе этого парня мысли о кино, я посоветовал ему поговорить об этом с Валей К. – она-де профессиональная актриса и может дать ему несколько дельных советов.
Сережа дождался, когда девчонки отлипнут от Вали, и подошел к ней. Я видел, как они сели на скамью в стороне от затухающего костра и как Валя послала мне короткий благодарный взгляд. Я понял, что сделал свое «черное» дело, и, чтобы не мешать им, направился по боковой тенистой аллее в гостиницу, с грустью вспоминая о «своей» златокудрой нимфетке.
И вдруг среди этой темной аллеи возникла, отделившись от темного куста, именно она – Королева Карнавала. Заступив мне дорогу и краснея в отблесках далекого костра, она сказала, потупив глазки:
– Валентина Борисовна сказала, что вы скоро будете делать телефильм о подростках и можете записать меня на пробу. Можете? Меня зовут Наташа…
– Записать тебя на кинопробу я, конечно, могу, – сказал я и мысленно послал Вале такой же благодарный взгляд, какой недавно получил от нее.
– А вы думаете, я подойду для кино?
– Ну, этого я не знаю. Я же с тобой еще двух слов не сказал. А вдруг ты заикаешься?
– Нет, я не заикаюсь, – несмело улыбнулась она.
– Или, может быть, ты необразованная, читать не умеешь.
– Умею! Что вы! Вы просто смеетесь… – Она смотрела на меня своими темными блестящими глазками, ее пухлые губки были полуоткрыты, ее кегельные ножки легко держали ее стройное тело, ее маленькие грудки упирались в туго натянутую белую рубашку с двумя расстегнутыми сверху пуговками, ее льняные волосы падали на маленькие плечики… Да что там говорить!
Но я все еще держался в рамках почетного гостя.
– Нет, я не смеюсь, – сказал я. – Вот я вижу по твоей фигуре, что ты занимаешься балетом. Наверно, ты учишься в балетной школе. Да?
– Да. Это не совсем школа, это балетная студия при саратовском Дворце пионеров.
– А балерины, как я знаю, очень мало читают. Ты книжки читаешь?
– Читаю, конечно, читаю!
– Например, какие?
Но в это время над всем лагерем звучит горн – сигнал отбоя.
– Ой, мне нужно бежать на вечернюю линейку, – говорит она. – А вы еще не записали ни моей фамилии, ни адреса. А хотите, я приду после отбоя и вы посмотрите, как я развита, и запишете меня?
– И снова ее темные блестящие глаза посмотрели мне прямо в душу – дерзко, вызывающе и в то же время совершенно невинно.
– Ну… я не знаю… – проговорил я неуверенно. – Разве после отбоя вам разрешают ходить по лагерю?
– Конечно, не разрешают. Но вы ждите, я приду… – быстро сказала она и убежала.
В полумраке аллеи я видел ее быстро мелькающие кегельные ножки и легкую фигурку, стремительно летящую к общей, на берегу моря вечерней линейке. «Вы посмотрите, как я развита…»
Слабое томное щемление подвело мне живот, и приятная ломота предчувствия, как от утренней затяжки сигаретой, поползла по суставам…
Потом в беседке возле гостиницы, окруженные чернотой южной ночи и низкими крупными южными звездами, мы с Валей пили тонкое грузинское вино «твиши» и гадали, придут наши нимфята или не придут – Валя, оказалось, тоже пригласила своего Сережу на «деловую» беседу после отбоя.
Дальние отплески смеха у затухающих костров, быстрый пробег чьих-то ног, шум близкого моря, и легкий ветер в деревьях – все это остро ловил наш слух, напряженный чутким ожиданием.
Но вот затихли вдали пионерские костры, погасли окна в корпусах пионерских дружин, и, казалось, даже море улеглось по сигналу вечернего отбоя.
Бутылка холодного «твиши» подходила к концу, наш с Валей разговор давно ушел куда-то в сторону, на телевизионные сплетни, как вдруг из-за черных ветвей кустарника выступила бесшумная, стройная фигура Сережи в коротких шортах и курточке-штормовке. Его глубокие черные глаза и узкие мальчишеские губы, его еще не тронутые бритвой щеки и даже упавшие на высокий лоб волосы были, казалось, напряжены, осторожны – он вышел из-за кустов, как молодой робкий олень. Он на самом деле был похож на молодого оленя – на высоких стройных ногах, с большими темными глазами, – я хорошо понял, почему Валя выбрала именно его, в нем было что-то трепетно-оленье…
– О, Сережа, добрый вечер! – сказал я тут же, чтобы помочь ему выбраться из робости. – Иди сюда, у нас замечательное вино. Валя, а где же стакан? Хотя знаешь что? Забирай эту бутылку и Сережу в коттедж, а то тут еще пройдет кто-нибудь, скажут, что мы пионеров спаиваем…
– Я уже не пионер, – сказал Сережа.
– Ну, я понимаю. Давай, Сергей, помоги собрать со стола и валите в коттедж, а я докурю и приду…
Валя, поигрывая бедрами, увела Сережу в коттедж, в свою комнату, включила торшер и задернула шторы якобы от посторонних глаз, и я подумал, что у Вали куда более легкая задача, чем у меня, – если только моя нимфетка придет. Но придет ли? Утекало время, крупные низкие звезды плыли в черном небе, и маячок спасательной станции мигал в черноте близкого моря. Там, на спасательной станции, крепкотелые спасатели уже наверняка приступили к старшеклассницам, а тут – сиди и жди. Конечно, она не придет, этот цыпленок, нужно было не терять время и пригласить к себе очередную пионервожатую…
Уверенный, что в этот вечер моя встреча с девочкой не состоится, я уже собрался идти спать, но в этот миг легкий стук каблучков по бетонной аллее насторожил мой слух. Она бежала. Даже по стуку каблучков я понял, что это – она. Было что-то воздушно-легкое, ассолевское в этом быстром пробеге. И я не ошибся – она впорхнула в полосу света у беседки – наивно-смешная и прелестная в этих коротких пионерских шортиках, в такой же штормовочке, как у Сережи, – униформе лагеря, с пионерским галстуком на белой блузке и… туфельках на высоких каблучках.
– З-з… з-з… здравствуйте… – сказала она, дрожа, и ее лучистые глаза потупились.
Я подошел к ней вплотную – даже на этих смешных высоких каблуках она была ростом ниже моего плеча. Я подошел к ней вплотную, молча приподнял ее голову за подбородок и заставил взглянуть на себя. Испуганные, настороженные, но где-то в самой глубине вспыхивающие искорками отчаянной решимости глаза. Сиреневые полураскрытые губки. И мелкая дрожь нервного озноба по всему телу. Телу? Это было тельце – худенькое тельце четырнадцатилетней девочки, подростка с голыми точеными ножками, открытыми до шортиков, с худенькой шеей балерины и с нелепым пионерским галстуком, прикрывающим своими концами чуть-чуть наметившиеся под белой рубашкой выпуклости ее еще детской груди. «Ты с ума сошел! – сказал я себе. – Что ты будешь с ней делать? Это же еще ребенок! У нее родители твоего возраста, наверно…»
– Ладно, детка, – сказал я. – Идем, я тебя чаем согрею, а то ты дрожишь. Заодно – поболтаем.
И, взяв ее за руку, как дошкольницу, я повел ее в коттедж. Теперь нужно было держаться этого шутливо-иронического, дразнящего тона – «детка», «малыш», «ребенок» – при каждом к ней обращении. Четырнадцатилетнее существо не хочет, чтобы ее считали деткой, она из духа противоречия сделает все, чтобы доказать, что она не детка, не ребенок, а уже взрослая. И минут через пятнадцать, когда мы пили чай с коньяком, она сказала уже почти зло:
Ознакомительная версия.
