«Сучок ведь, – говорит, – ты, Колька. Баба через тебя под нож легла, а ты – гости-инец…» – «Да чего, – злюсь, – через меня-то? Я, – говорю, – и ни при чем». – «Тьфу, – в пол плюнул. – Вон дочери у меня подрастают. Как подумаю про вас, кобелей, – так бы всех и удавил».
Мужики стоят – прислушиваются.
«Всех, – смеются, – не передавишь: уж кого-нибудь да оставь – на племя… Это, – говорят, – ты потому яришься, что сам-то девок настрогал. А сыновья бы, так по-другому ведь запел бы. Сам бы небось на блядки ходить учил…»
Болванку тащу и думаю: не было ж у нас. Ну, сам-то соображаю, скажу я им, положим. Дескать, ничего у нас и не было. Так и вовсе на смех подымут. Хоть бы девка была, а то – баба. Бабу, скажут, не уломал. Ладно. Я свою правду знаю. Пусть чего хотят плетут.
Смену отработал – снова Зоя прется. «Сегодня, – говорит, – не ходи. Завтра пойдешь. Заодно и двадцать рублей доставишь, материальную помощь. Только, – пальцем грозит, – гляди у меня, не пропей».
«Так я, – отвечаю, – непьющий. Разве по праздникам». – «Знаем! – отмахнулась. – Жене своей будешь рассказывать. А я уж ученая… Вам волю дай… Во, – кулак вперед выставила, – где вас держать».
В общежитие к себе вернулся, а Серега, сосед, приглашает:
«Зинка, – мигает, – тобой интересуется?» – «Какая Зинка?» – «Так Шурки моей товарка. С тарного цеха». – «Ей-то, – спрашиваю, – чего?»
«Да, – смеется, – мужик ты теперь знаменитый: на весь завод прославился. Помяни мое слово: девки-то, ох, налетят как мухи». – «Мухи, – прямо зло меня взяло, – известно на что налетают». – «Вот, – снова мигает, – я и говорю…»
«А ну, – за грудки его схватил, – повтори, сволочь!»
«Дурак, – отпихивается. – Я ему бабу подкладываю, а он же на меня и с кулаками. Можно сказать, сватаю». – «Надо будет, – остыл, – сам просватаюсь». – «Ага, – отряхается. – То сидел как рак под корягой, а то уж так просватался – по заводу звенит…» – «Чего это звенит? Сами небось и звените». – «И ребеночка сами настрогали. А ты – сторона…» – «Это откуда ж – ребеночка?» – «А чего? – удивляется. – Военная тайна? Так все уже знают».
Ни хрена себе, думаю… Все у них знают – кроме меня.
«Так а чего? – К зеркалу оборачивается. – Может, ветром надуло? Либо, – смеется, – непорочным образом? Лектор-то, помнишь, рассказывал… Бывают примеры. – С расчески сдунул – пихнул в карман. – Ну, идешь?»
Лежу. На койке вытянулся.
«Ну и черт с тобой, раз святой дух».
Куда ж это я влип, соображаю? Не-ет… Идти мне надо. Разбираться. Пусть сама объяснит.
Посидел, а сам-то и думаю: и чего она мне объяснит? На хахаля своего укажет? Так ей небось невыгодно. На меня спихнуть намерилась. Тут и Зоя за нее горой – повесят на шею… А потом думаю: кого вешать-то? Избавилась же она…
Посидел-посидел. В мозгах и просветлело.
Это же она специально подстроила, чтоб на себе женить. Первый раз не вышло – теперь поумнела. Дескать, вот оно – доказательство. А я-то, дурак: болезнь, говорю, придумай. А ей и думать не надо – давно придумано.
Ну ничего! Кулаком погрозил. Попомнят они меня… И Антонина, и мамаша ее. Старухи небось и надоумили. Ох, попомнят!..
Сижу, злобу коплю. Серега обратно влетает.
«Сидишь, – говорит, – ешкин кот! А я, главное дело, бутылку забыл. Вчера еще приготовил – в кино-то идти. Ну, – из-под матраса тащит, – может, передумал?» – «Передумал, – решаю. – Пошли».
«Вот-вот, – кивает, – проветрись. Пока напрочь не захомутали». – «А это уж поглядим… Хомутальщики еще выискались! Самим бы им не запутаться – в вожжах…»
В кино пришли, Серега в бок меня толкает. «Последний ряд, – говорит, – взял. Не было, – мигает, – других».
А девки хихикают, будто щекочет их кто. Рассаживаться стали, а Зинка прямо так и протиснулась – рядом села. Кино началось, ко мне придвигается. Руку мою – хвать! – к себе на коленку.
Пощупал-пощупал, а – не чувствую. Прям холодом несет. Будто и не нога, а болванка какая-то… Это что ж такое, думаю? Порчу, что ли, наслали – чертовы ведьмы…
Из кино выходим. Зинка мордой крутит. Серега говорит: «Допить бы надо. Или уж, – Шурке своей подмигивает, – дома допьем?»
Вот они сговариваться стали, чтоб на женскую половчее проникнуть. Лестница там пожарная. Девки через дверь войдут, раскроют окно.
Послушал-послушал. «Сами, – отказываюсь, – пейте. А я домой пойду». Слышу: вслед мне смеются. А Зинка – так громче всех…
Ничего, себя успокаиваю. Ротный наш как говорил? Главное, не впадать в панику. Приду, в глаза ей гляну – совесть-то должна пробудиться. Признается небось…
Открывают. Мамаша ее на пороге. А имени не помню. Все из головы вылетело. Кивнула.
Комната большая, мебелью заставленная. Абажур над столом.
«Я, – в карман полез, – помощь вам принес. Зоя Ивановна прислала».
Руку протянула – спрятала под фартук. Другие – будто каменные сидят. И я сижу, а как приступить, не знаю. Шел-то, как думал: Антонина сама откроет.
«Мне б, – говорю, – с Антониной повидаться… Как там? Поправляется она?» Мамаша глазом ведет. «Нет, – отвечает. – Помирает».
Ну, думаю, все: из ума выжили старухи. Ишь помирает у них…
«И жить ей осталось с полгода. А может, и меньше. Только не знает – надеется еще».
Имя со страху вспомнил. «Да не убивайтесь, Евдокия Тимофевна. Поболеет и выздоровеет. Люди-то болеют». – «Люди, – отвечает, – болеют. А рак – не болезнь, а смерть».
Какая такая смерть? Откуда взялась?..
«Если б, – говорит, – не ребенок… А так сиротой останется. Так что жениться ты должен, чтобы ребенка спасти».
Слушаю, а не понимаю. Будто ватой все заложено. Как это – ребенок? Неужто не избавилась? И рак, значит, и ребенок?..
«Ребенок этот, – объясняю, – не мой. Я бы, если что, не отрекся. Вы к подлинному отцу обратитесь. Пусть он и женится». – «Умер отец. Не призовешь с того света. Так что тебе придется – иного выхода нет. А ты, – утешает, – не шибко сокрушайся. Документы оформишь, а ребенка мы сами обиходим. При нас будет жить. А тебя в комнату их пропишут. Помрет, один поселишься. По-другому-то, – глянула, – никак».
«Так, – время тяну, – подумать бы надо… Не решать с кондачка…» А в голове одно: бежать отсюда. Ишь уставились. Глядят…
Тут она с места встала: «Думай. – В шифоньере порылась, достает. – Мы-то помрем, тебе достанутся». Коробочку раскрыла, под нос мне сунула. Поглядел – прямо в глазах брызги. А она – раз! – и захлопнула. «Не теперь. После нашей смерти…»
Не помню, как и выбрался. Выхожу, стал у фонаря. Так и есть, думаю, идолы деревянные… Петра вспомнил: там-то тоже старуха… Неужто и со мной повторяется? И золото это, и камни… Вот оно, едитская сила! Петр-то вон про что говорил… К себе вернулся. Лег, одеяло на голову натянул. Серега чайник несет: «Продуло, что ли?» – «Тело, – буркаю, – ломит». И вправду крутит меня…
Вот иду, будто. А в руках смотровая. Только без выбора – бери что дают.
Подхожу, а дверь-то открыта. Вроде дожидаются меня. Комната большая, просторная, только без мебели. Всего и есть, что три сундука. Мамаша ее и обе другие – родственницы. Сидят, спицами шевелят. А по полу клубки набросаны. Шагу не ступишь.
Бумагу предъявил. «Где, – спрашиваю, – свободная?» – «Так вот же, – отвечают. – Вселяйся». На дверь мне указывают. «Как же, – удивляюсь, – вселяйся? Антонина ж там…» – «Переехала она, – утешают. – Считай, совсем переехала. Вон ее кофта».
Гляжу – кофта цельная, только без рукавов. И нитка оборванная вьется – до самого полу. «А как же, – спрашиваю, – ребенок?» – «А с нами, – говорят, – проживает: вот и кофточка ее».
Значит, дочь у меня, думаю. Поглядел, а кофта эта пестрая, из разных ниток. «Что ж вы, – пеняю им, – вяжете? Как ей ходить в такой?» – «Так из остатков. – На пол указывают. – Вон их сколько оборванных… Так и будет ходить».
Огляделся, а клубков-то и нету. Нитки рваные, перепутанные. Весь пол ими устлан.
Бежать хочу, а будто силком тянет…
Крикнул. Глаза открыл. Темно.
Мужики по углам храпят. Серега, сосед, вскинулся: «Чего орешь?» Встал, к окну прошлепал – одни пустые бутылки. «А, – на другой бок поворачивается. – Допили вчера. Федька Костыль приходил».
Лег, а самому муторно. Дочь, значит, думаю, будет. Жалко, что не сын…* * *
Евдокия на дверь оглядывается: «Ничего… Главное, сговорились. Правда, и побыл недолго. И она молчит… Слабая. Не знаю, как доедет. Самолично ведь потребуют, когда заявление подавать?» – «Это ничего, – Соломон Захарыч утешает. – Геннадий Павлович звонил им. Обещали, что пойдут навстречу. Пусть жених подъедет, оба паспорта сдаст».
«Ох, – Гликерия восхищается, – и как же у тебя ловко выходит! А уж мы-то как тебе благодарны…» – «Не вы. Это я вас должен благодарить». Сам сидит, сгорбился.
«Сколько лет прошло, а до сих пор снится. Жена покойная не снится, а тут… – Закашлял. – Глаза закрою, снова собрание перед глазами: лес рук. И голоса… Речи их обвинительные слышу». – «Большинство-то, – Гликерия сморщилась, – небось по принуждению. Время нехорошее было».
