Ознакомительная версия.
Что из вышеперечисленного осталось сегодня? Ничего.
Моё детство уже не застало того изобилия. Восьмидесятые – очереди за хлебом (это в центральной совхозной усадьбе!) Мальчишки-гонцы периодически бегали к пекарне и возвращались с очередным известием: «Хлеб ещё в печи!» «Уже загружают лошадь!» «Уже едут!» Поспешное выяснение перепутавшейся очереди, кто за кем стоял. В одни руки выдавались две буханки за 14 копеек: тяжёлых чёрных, обжигающих руки кирпичика, кислых и полусырых изнутри.
Почему брали так помногу? Потому что хлебом кормили скотину. Хотя в школе учителя говорили, что это преступление и негодяйство – пускать хлеб на корм скоту. Приводили в пример блокадный Ленинград с его двухсотграммовыми пайками, читали лекции. Вернувшись домой, учителя и лекторы переодевались в домашнее, брали хлебушек, резали крупными ломтями, крошили, делали болтушку – для кур, свиней, коз. А больше кормить было нечем, на одной картошке не выедешь. Украдкой друг от друга ходили с мешками за травой и рвали с оглядкой: увидит совхозный объездчик – оштрафует. Позору не оберёшься.
Молоко тоже дефицит. Ранним утром подойдёт к совхозной столовке грузовик, с гулким стуком сгрузят холодные запотевшие фляги. Если четыре фляги – хватит всем. Если три – очередь приходила в неописуемое волнение: хватит? Не хватит? Работникам совхоза – вне очереди. (Какая-нибудь вредная старушка брюзжит: «Жирненьки сливки себе сверьху снимут – нам жиденько останется!») Ещё на подоконнике теснилась целая батарея «блатных» банок. Вот и они заполнены. Ура, нам досталось!
В энциклопедии был упомянут и детский дом, образованный летом 1941 года. Не верьте фильмам, где детские дома 60-70-х сплошь изображаются как колонии с малолетними преступниками. Прекрасные были дети! Хотите верьте, хотите нет: уезжая с мамой в Москву, отец – директор детдома – оставил нас, четверых садиковских малышей, на старенькую бабушку и на двоих старших воспитанников: высокого чернявого Алёшу Пойлова и светловолосого крепыша Гену Коротаева.
Помню рубиновый огонёк в темноте, звяканье ванночек и кислый запах проявителей-закрепителей – печатали фотографии. Ещё помню, крутили диафильмы на простыне: про китайское зёрнышко, про Магуль-Мегери и Ашик-Кериба…
В девяностых годах отца ограбили воспитанники городской школы-интерната, ровесники Алёши и Гены. Они пасли его в сберкассе, проследили, куда положит пенсию. Вели до подъезда и между лестничными пролётами толкнули старика, выдернули сумку, рассыпали крупу, вытащили деньги (один заломил руки, другой шарил в карманах). И умчались с лёгкой добычей, прыгая через три ступени на упругих молодых сильных ногах. Отец сидел в прихожей, оглушённый, раздавленный, рассказывал – и плакал.
Первые школьные влюблённости, которые я поверяю дневнику. Дневник прячу на печке в старом валенке. На каникулы из города приезжает двоюродный брат Вовка, младше меня на четыре года. Обнаруживает дневник, по-обезьяньи гримасничая и показывая язык, убегает и забирается на крышу. Болтает ногами, читает, комментирует и хохочет.
Я до холода в животе боюсь высоты, бегаю вокруг дома и верещу от обиды и бессилия. Пытаюсь выманить сорванца ирисками, стеклянной авторучкой, сборником фантастики. Сулю страшные кары (утащу лестницу, и сиди там до скончания века, нажалуюсь твоей маме, поколочу, убью).
Ничего я не сделала, конечно – а какой смысл? Вовка соскучился, спустился, сунул мне мятый дневник – выхолощенную, осквернённую, поруганную, мёртвую Тайну… Очистить её мог только огонь в печи.
А впереди ждала юность, тягостные сомнения, борьба с прыщами и неприлично быстрый, прямо-таки выстреливший рост (не хочу быть дылдой, отчаянно завидую миниатюрным одноклассницам!) Экзамены, майские жуки на ниточках, сошедшие с ума соловьи за речкой, тяжёлая, тугая мокрая сирень в палисаде (если найти и съесть цветок с пятью лепестками – сдашь всё на «пять»).
Патриотические комсомольские собрания, где мы хихикали и скучали, стыдясь и понимая, что многое из происходящего – враньё и показуха. Со сцены взрослые пламенно скандировали одно, а в жизни происходило совсем другое.
Но всё это далеко впереди. Моё детство продолжается, и ко мне несётся маленький брат. Перепрыгивает через картофельные гряды, размахивает газетой с телепрограммой.
– Надю-юшка! Со следующей недели «Тени исчезают в полдень» показывают!!
– Ура!
Это праздник. И сразу шарик солнца ярче, и небо голубее, и колючий молочай, пачкающий руки липким соком и норовящий зацепиться корнями в земле, пропалывается легче. И пчёлы атакуют не так зло, и противные кролики… Нет, они не противные, а милые, но такие прожорливые. Так трудно каждый день, до крови на руках, рвать для них траву в ближнем леске… Но теперь всё освещено радостным нетерпеливым предвкушением телевизионного праздника – вернее, целых семь (по числу серий) маленьких праздничков каждый вечер!
Такое же приподнятое ожидание творилось во всех домах. По вечерам сельские улицы вымирали… И было нам лет по десять, и нынешние перекормленные компьютерные дети выразительно покрутили бы пальцем у виска. Но такое было время, когда хлеба (пускай и в очередях) хватало, а со зрелищами было негусто.
Вот отец в очередной раз, сев с нами смотреть мультик или детский фильм, строго качает головой: «Ни уму, ни сердцу. Ничему хорошему не научат». И выключает телевизор под наше обиженное жужжание. А «Тени» – уж точно и уму, и сердцу! Телевизор включается заранее, – не дай бог пропустить начало! Усядемся, большие и малые, каждый на любимое «своё» место – целый домашний кинозал.
Только мама время от времени («Сомневаюсь я…») вставит замечание. Нет, вот такого не было, она помнит из дедушкиных рассказов. Не было людей, среди бела дня расхаживающих по селу гуртом с гармошками, и огневые речи с телег так часто не произносились, и на войну не так провожали, и с войны не так возвращались. Уж эта мама, всё ей не так. У вас, может, и не так, а в Сибири так.
– Ма-ам!! Не мешай смотреть!
Это сейчас замечаешь блёклый цвет киноплёнки, так называемый совколор: размытый желтовато-коричневый, как сквозь немытый аквариум. И бросаются в глаза сквозящий во всём лубок, и шитая белыми нитками пропаганда, и наивная прямолинейность – а линия была одна: Правительства и Правящей Партии во главе с Генсеком.
…Но вот же зацепили фильмы тех лет и до сих пор не отпускают. Потому что из детства? Потому что верили?
В полнеба разливается зимняя зеленоватая заря – та самая ленивая, есенинская. Я иду со школьного утренника, прижимая к груди новогодний подарок. Хрустит прозрачный целлофан, хрустит под ногами снег.
Тихо, торжественно, как в церкви, падают редкие снежинки. Они даже не падают, а вертикально висят в неподвижном морозном воздухе. Показывается краешек солнца, и воздух загорается огнём. Всё пространство вокруг вспыхивает, переливается, искрится. Будто мелко, в пыль растолкли разноцветное стекло и пригоршнями расшвыряли вокруг. Летом висит земляная пыль, а зимой – снежная.
Маленькая душа чуть не лопается от избытка счастья. Настроение такое… Сама бы подпрыгнула и зависла той невесомой снежинкой, запереливалась голубым, зелёным, красным! Впереди ещё ёлки и подарки, и гости, и долгие каникулы.
Ещё далеко до мучительных подростковых переживаний, самоедства, терзаний, исканий и угрызений. Просто дышишь и растёшь, как трава или котёнок. Душа свежа, как голубой сугробик на обочине. Как губка, готовая доверчиво впитать жизнь.
Потом в неё впитается много разного, в том числе дурного и ненужного. Если бы можно было взять и досуха выжать ту губку!
Ещё далеко было до переходов на летнее и зимнее время. Но что зимой рассветало только где-то после второго урока – это помню хорошо. К школе со всех сторон подтягивались отягощённые ранцами, сонные укутанные фигурки, зыбкие, как сомнамбулы, в ночной чернильной тьме.
А чернила хранились в больших эмалированных чайниках, запятнанных кляксами: тяжёлые, маслянистые, жирные. Учительница разливала их в стеклянные толстенькие непроливайки. В партах для них были вырезаны специальные круглые выемки. Слово «непроливайка» стало историзмом. Как и «перочистка»: несколько сшитых посередине тряпочных кругляшков.
Что ещё сохранилось в памяти от зимы? Колодец. Просто готовый реквизит к сказке «Госпожа Метелица». Из-за округлых ледяных наростов сруба не было видно. Цельная толстая ледяная скульптура толщиной в метр.
Но мама находила всё, что нужно: обледенелую тяжёлую цепь, ведро на цепи, покрытое стеклянной корочкой. Бешено вращалась ручка, ведро уносилось в глубокую ледяную прорубь и с плеском падало в оконце чёрной воды: туда, на дно, где госпожа Метелица восседает на своей пышно взбитой снежно-пуховой перине. Терпеливо поджидает маленькую девочку, которая уронит в колодец своё веретено. Или маленькое жестяное зелёное ведёрко.
Ознакомительная версия.
